Юрий Козлов - Колодец пророков

— Боже мой, неужели вы верите в эту галиматью? — ужаснулся Илларионов.

— Я бы не верил, сынок, — развел руками крестный, — если бы там речь не шла о том, чему я сам был свидетелем. Видишь ли, сынок, его путь прослежен, начиная с шестого колена. Это страшные страницы — их можно расшифровать только с помощью самого современного компьютера, но смысл этих древних текстов меняется в зависимости от сегодняшних обстоятельств! Более того, — понизил голос, как будто приготовился сказать что-то крайне вынужденное и неприличное, — от изменений политической обстановки… Я выдаю тебе последнюю государственную тайну России, сынок. Чего ее хранить, раз государство превратилось в инструмент уничтожения государства? Иногда мне кажется, — продолжил генерал Толстой, — что основная цель этих страниц не столько предупредить о нем, сколько защитить его! То есть увести охотников по ложному следу. Я действительно хочу на пенсию, — потер он пальцами виски. — Хотя, сынок, у нас есть еще в запасе лет… тридцать относительно спокойной жизни. Не обязательно в России. Мне так хочется приобрести остров где-нибудь в Полинезии, естественно, подальше от атолла Муруроа, где эти подонки-французы взрывают ядерные бомбы. Я бы позаботился, чтобы ненужные люди меня не беспокоили, открыл бы на острове школу пророков… Потом бы передал ее тебе, сынок… Тридцать лет, конечно, не бог весть какой срок, но… как там у Пушкина? «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Тридцать лет покоя и воли… — мечтательно покачал головой генерал Толстой.

— Сколько вам будет через тридцать лет? — не выдержал Илларионов. — Сто двадцать?

— Я знаю, о чем ты думаешь, сынок, — погрозил ему пальцем крестный.

— Я готов хоть сейчас на остров, — решил не продолжать скользкой (опасной) темы Илларионов. — Как говорится, не выходя из вертолета.

Он подумал, что если и впрямь уподобить душу компьютеру, то слова: «Я знаю, о чем ты думаешь» всегда таят в себе опасность. На жестком диске души было много разных файлов и далеко не всеми из них следовало гордиться.

— Ты думаешь, отчего бы мне не заняться более приличествующими вещами, такими, к примеру, как поиски философского камня, определение формулы эликсира вечной юности, выращивание в колбе гомункулоса? — спросил генерал Толстой. — Все это было и ушло, исчезло. Все сущее, сынок, уходит исчезая и исчезает уходя…

— Полагаю, это для вас пройденный этап, — уважительно заметил Илларионов. — Принимая за доказательство ваш возраст, физическую форму, а также понесенные финансовые потери.

— Я вынужден констатировать, сынок, — рассмеялся генерал Толстой, — что мне не удается задурить тебе голову. Это еще один довод в пользу того, что ты должен занять мое место.

Предпочел бы составить вам компанию на острове в школе пророков, — не согласился Илларионов.

— Я не могу бросить страну, сынок, — тихо произнес генерал Толстой, — пока не исчерпаю всех своих и чужих, — бросил быстрый взгляд на Илларионова, — возможностей спасти ее. Благо страны для меня превыше всего. Я не могу, как твой отец, сойти с дистанции.

— Категория блага темна и многопартийна, генерал, — возразил Илларионов. — Но прежде чем вы поставите передо мной задачу, так сказать, исчерпаете мои возможности, я бы хотел знать, хотя бы в общих чертах, конечную цель.

— Я научу тебя видеть сквозь стены, — словно не расслышал его крестный, — гипнотизировать с помощью стеклянного паука, приколотого к галстуку, предсказывать ближайшее будущее по положению луны относительно средней звезды на кремлевской башне, определять верность или неверность женщины по левой стороне листа фикуса, научу гадать по кошачьему глазу, по…

— Картам Руби, — подсказал Илларионов, — картам мертвых. — Он посмотрел вперед и инстинктивно выставил руку. Прямо на лобовое стекло кабины неудержимо наплывал огромный аэростат с фосфоресцирующей надписью: «Финансово-промышленная группа "Дроvosек"».

Но генерал Толстой бросил вертолет вниз как пикирующий бомбардировщик, а над самыми крышами в тонких шипах и белых лилиях спутниковых телевизионных антенн плавно вывел машину из пике. Крыша была так близко, что Илларионов заметил полыхнувшие у трубы многочисленные кошачьи глаза. Сейчас гадать по ним было просто — кошки были насмерть перепуганы.

— Мы вступаем в область еще более темную и многопартийную, чем понятие блага, — устало произнес генерал Толстой. — Зачем тебе туда, сынок? Человек должен жить в единственном — своем — мире. Проникнув в смежные миры, ты можешь приобрести власть или богатство, но тамошние приобретения здесь оказываются для тебя бесполезными, потому что нарушается основной принцип мироздания — принцип подобия. Добытые там дары превращаются здесь в свою противоположность, а попросту говоря, в страдание. Смертным людям, сынок, не дано понять эту тоску. Она сильнее времени, сильнее пространства, не говоря об обычных человеческих чувствах. Мы — самые несчастные существа во Вселенной, сынок. Граница между мирами, сынок, есть граница превращения нечто в ничто. Я могу жить еще хоть десять тысяч лет, но я ничто во всех мирах, потому что однажды я имел несчастье перейти границу.

— Я бы этого не сказал. — Илларионов посмотрел на генерала Толстого и сам испытал ужас, сравнимый с ужасом кошек на крыше у трубы, когда на них спикировал вертолет. У крестного вдруг ввалились глаза, круглая лысая голова как-то съежилась или усохла. Илларионову показалось, что он смотрит в пустые глазницы мертвеца, точнее не человека. Ему захотелось перекреститься. Он едва удержал рвущуюся ко лбу руку.

— Крестись, крестись, сынок, иногда это помогает, — философски заметил вернувший себе прежний облик генерал Толстой. — Кстати, тебе пригодились подарки, которые я дарил тебе в детстве?

— Зеркало, медный жук и бабочка? Нет. Разве только зеркало. Один раз.

— Вот видишь, — опечалился генерал Толстой, — а ведь эти вещицы суть отражение той власти, которая, как ты полагаешь, что-то значит. Теперь ты понимаешь, сынок, сколь иллюзорно мое могущество…

— Где мой отец? — задал Илларионов совершенно неуместный для присутствовавшего на отцовских похоронах сына вопрос.

— Боюсь, что не смогу ответить на твой вопрос, — пожал Плечами генерал Толстой. — Там, где он сейчас — там нет логики, там не действуют привычные для нас законы. Я даже не знаю, помнит ли он тебя.

— О чем он плакал тогда? — перед мысленным взором Илларионова-младшего пронесся рассекающий пространство и время черный ворон со стекающей кровавой слезой. — О чем лил кровавые слезы, когда был вороном?

— О чем может лить слезы ворон, сынок? — усмехнулся крестный. — Или о том, что клевал падаль, или — что пил живую кровь. Но скорее всего — что запивал падаль живой кровью.