Юрий Козлов - Колодец пророков

Едва Илларионов, притворив за собой балконную дверь, с опаской вцепился в гибкую лестницу, вертолет рванулся в ночное небо, как если бы Илларионов был схватившей крючок с червяком рыбой, а вертолет удилищем.

Еще несколько мгновений назад он сидел в теплом кресле в любимом коридоре и если и думал о чем-то, то о горячей ванне, постели и плавно переводящем в сон детективе, но никак не о холодном осеннем небе и вертолете. Мелькнула мысль, что вот так, наверное (в крайнем отчаянии), отрывается от тела душа в случае неожиданной кончины.

Илларионову было смертельно одиноко в ночном небе над (внизу и справа) обитом медью шпилем МИДа на Смоленской площади. По шпилю, как по колпаку шута бубенчики, бежали красные огоньки. Квадратную верхушку здания, как столб, подпирал могучий зеленый луч, в сужающемся конусе которого встревоженно летали вороны, но, может, и предсказанные злокозненные апокалиптические птицы с красными глазами и железными клювами.

Очертания вертолета наверху не угадывались. Вероятно, он был штучно изготовлен по новейшей технологии и был неразличим не только для локаторов, но и для глазастых людишек, над головами которых пролетал с неясными целями.

Илларионов подумал, что если крестный вознамерился с ним покончить, то казнь обещает быть весьма поучительной и многоуровневой в смысле ассоциаций. Тут и Икар, возомнивший, что может не только летать подобно птице, но и долететь до самого солнца. И самонадеянный Фаэтон, раздолбавший колесницу Гелиоса. И, наконец, падший (в переносном, а в случае с Илларионовым и в самом что ни на есть прямом смысле) ангел. Единственное, огорчился раскачивающийся в холодном небе маятником Илларионов, он может не успеть выстроить адекватный своему положению ассоциативный ряд. «Если я — маятник, — подумал он, — а судьба — часы-ходики, то самое время меня вздернуть, как гирьку, вверх».

В этот момент лестница и впрямь плавно устремилась вверх. Илларионов понял, что пилот включил лебедку. Он сам не заметил, как плавно втянулся в открытый люк, который мгновенно под ним закрылся, спрятав небо в створках железных пластин, так что Илларионов оказался хоть и в кромешной тьме, хоть и в полусогнутом, как пейзан перед сеньором, положении, но как бы на твердом полу. Он пополз вперед и вскоре уткнулся носом в дверь, ведущую — куда же еще? — в кабину.

Илларионов нащупал ручку. Дверь легко подалась, он шагнул внутрь и… ему показалось, что ожидаемое падение наконец-то свершилось — под ноги и навстречу ему, как злые разноцветные осы, бросились огни простирающегося внизу города. Илларионову еще не доводилось летать в вертолете, кабина которого была прозрачна до такой степени, что казалось, нет никакой кабины, а есть странно отвердевший, принявший форму эллипса (капли) участок неба. Победив удивление, Илларионов разглядел штурвал, электронное мигание приборов на новомодной какой-то — вогнуто-выгнутой — панели управления и, наконец, генерала Толстого в кресле пилота. Имелось и свободное кресло. Машина, стало быть, была двухместной. Илларионов с облегчением поместился в свободное кресло, не в силах оторвать взгляд от плывущего в огнях сквозь ночь, как рыба в чешуе сквозь воду, города.

Илларионов обратил внимание, что небо над Москвой слоисто. Оно как бы являлось безлюдным продолжением города. Определенно можно было вести речь о некоей архитектуре неба, которое в нагромождении облаков, преломлении света и теней выстроило над настоящим городом воздушную пародию города, небесный, так сказать, антигород. Даже обязательная для всякого уважающего себя города реклама наличествовала в небесном антигороде. Над поразительно прямоугольным и темным, как стеклянный небоскреб, в котором отключили свет, облаком висел сорвавшийся с якоря аэростат с фосфоресцирующими буквами: «Финансово-промышленная группа "Дроvosек"».

Илларионов не мог не обратить внимания, сколь неприкаян и грустен в кресле пилота (Илларионов до сих пор не знал, что ему, оказывается, не составляет сложности управлять сверхсовременным вертолетом) генерал Толстой. В шлеме с наушниками, в теплой кожаной куртке с пугающей эмблемой «U.S. Air Force» крестный выглядел едва ли не более одиноким, чем — совсем недавно — раскачивающийся в Небе подобно маятнику крестник. Это была ни с чем не сравнимая печаль пророка, утомившегося от собственного знания. Не знающая исхода печаль человека, которого невозможно обмануть, но от которого тем не менее сокрыта Истина, как сокрыта от дальтоника замаскированная посреди белой страницы в красных и зеленых кружочках цифра «6» или «9». Печаль Кассандры, отчаявшейся кого-то в чем-то убедить, взявшейся самостоятельно уничтожить деревянного, нашпигованного воинами, как спелый арбуз семечками, коня.

— Который час, сынок? — полюбопытствовал генерал Толстой.

— Без семи двенадцать. — Илларионов удивился, что в столь совершенной машине нет такого простого приспособления, как часы.

— Часы — символ протестантской цивилизации, — вздохнул генерал Толстой. — Странно, что ни одно из западных государств не вынесло изображение часов на государственный флаг или герб.

— Наверное, они не знают, какое должно быть время на часах, — предположил Илларионов.

— Без семи минут двенадцать, какое же еще? — как о чем-то непреложном, раз и навсегда решенном (о чем глупо спорить) заявил генерал Толстой.

— Почему? — тем не менее уточнил Илларионов.

Вертолет никуда не летел, бесшумно покачивался над городом. Илларионову показалось, что он слышит свист ветра, обтекающего каплевидное тело вертолета. Он подумал о функциональном предназначении этой машины — штурмовик, разведчик, поисковый? Но так ни на чем и не остановился.

— Потому что двенадцать — это конец, исход, п…дец, ведь так, сынок? — охотно объяснил генерал Толстой. — А семь — Божье число. Бог из последних сил держит стрелки, но, похоже, силы его оставляют.

— Неужели отпустит стрелки? — Илларионов подумал, что ради того чтобы узнать о близком конце света, вне всяких сомнений, стоило взлететь среди ночи на вертолете над городом.

— В Средние века, сынок, — доверительно склонился к нему генерал Толстой, — меня бы сожгли на костре.

Илларионов вежливо промолчал, не решившись озвучить мысль, что, может статься, это было бы не самое плохое решение средневековых людей.

— Тебе известна наивысшая точка грусти, сынок, — Джомолунгма, пик Коммунизма, — выше которой смертному человеку подняться не дано?

— Выше которой только орлы? — предположил Илларионов.

— Орлы? При чем тут орлы? Кого ты имеешь в виду? — с подозрением посмотрел на него генерал Толстой.

— Вы полагаете, пик Коммунизма грусти существует?