Юрий Козлов - Колодец пророков

— Боюсь, что да. — Генерал коснулся штурвала и выправил положение вертолета в пространстве относительно некоего, одному ему известного ориентира. Быть может, той самой наивысшей точки — пика Коммунизма — грусти, сомнение в существовании которой выразил Илларионов. — Суть заключается в математическом доказательстве того, что Категория истины есть категория отсутствующая. Грубо говоря, в основе политики, искусства, науки и прочих занятий человечества лежит нечто не имеющее места быть, то есть вакуум, пустота. Или — что угодно.

Илларионов более не сомневался: генерал Толстой просто-напросто издевается над ним! «Кто дал ему этот вертолет? — ужаснулся Илларионов. — Кто позволил ему летать нал Москвой? Полеты над Москвой запрещены распоряжением Правительства Российской Федерации от 19 апреля 1998 года за номером ПН-406/8917!»

— В условиях математически доказанного отсутствия истины, — продолжил генерал Толстой, — в разряд чисто умозрительных мнимых величин переходят такие понятия, как долг, служение, идеалы. В особенности, идеалы… — добавил вдумчиво. — Который, говоришь, час?

— Без двух двенадцать. — Илларионову уже не казалась дикой мысль, что генерал Толстой вытащил его сюда с балкона только потому, что оставил дома часы.

— Да, конечно, внутри человека есть нечто отзывающееся, реагирующее на истину, так сказать, изначально встроенный прибор с заводской гарантией — душа, — продолжил генерал. — Но знания, сынок, особенно приобретенные без меры, в отягчающих объемах сначала дезориентируют, потом выводят из строя этот тонкий прибор. Если верно, что человек на девяносто процентов состоит из влаги, то они выпаривают живую душу, оставляя в сухом остатке гремучую черную соль… А может, пепел. Душа, сынок, — генерал Толстой смотрел уже не на Илларионова. Куда-то вбок, по касательной над городом летел его взгляд, — была дана человеку, чтобы ориентироваться в мире простых понятий. Возделывать сад, пасти коз, воспитывать детей, смотреть в окно, как петух топчет курицу, и советоваться с Господом. Так на кой черт надо было все усложнять? На кой черт понадобились деньги? Эти добрые люди были правы, когда сжигали на костре Джордано Бруно и вразумляли Галилея. Но они проиграли, сынок. Причем не по своей воле… Ага! — буквально влип в прозрачную плоскость кабины генерал Толстой.

Дна неоновых луча — зеленый и сиреневый — вдруг стремительно скрестились в некоей точке внизу. От их скрещения родился третий — ослепительно белый — луч, который на мгновение перечеркнул небо, как учитель лист тетради с неверным решением задачи. Вдоль луча, как горсть шелухи от семечек, стремительно пронеслись какие-то… птицы? Нет, пожалуй, не птицы. У тварей были слишком длинные крылья и летели они не по-птичьи — легко и осмысленно, а тупо и безжалостно, как посланные судьбой дротик или копье. Илларионова неприятно удивило, что вершина странного луча уперлась прямо в крышу его дома. «Куда подевались эти твари? — подумал он. — Неужели сели… на мой балкон? Боже мой, я же не закрыл дверь!»

— Что это? — спросил Илларионов.

— Трагедия Новейшей истории, сынок, — повернулся к нему генерал Толстой, — заключается в том, что истина заменена предначертанием. А что такое предначертание? — сам у себя спросил и сам же себе ответил генерал Толстой: — Предначертание — это, в сущности, схема, чертеж, под который приходится подгонять живую жизнь. Всякое творчество по живой жизни, всякое реформаторство, сынок, можно уподобить ваянию… не по мрамору, а по кровоточащему, сопротивляющемуся, воющему от боли и ненависти мясу! Ты не поверишь, сынок, но это была саранча. Хотя я и сам не верю…

— Саранча? Зимой? Не может быть.

— В отсутствие истины — еще как может, — вздохнул генерал Толстой.

— Если я вас правильно понял, товарищ генерал, — Илларионов более не сомневался, что лучи и саранча — это какой-то хитрый оптический обман (генерал Толстой, как известно, был большим мастером таких обманов), — вы огорчены тем, что для вас открыто предначертание сущего, но скрыта истина, то есть смысл происходящего?

— Истина хотя бы в том, — ответил генерал, — что русские не любят деньги и собственность, не желают жить по законам денежно-собственнических отношений, но вся Россия сейчас сходит с ума из-за денег и собственности. Или в том, что японцам по складу их души более всего в жизни ненавистна техника. Но они заваливают своей техникой весь мир.

— И что же из этого следует? — Мысль показалась Илларионову интересной, но спорной. Поди разберись, ненавистна японцам техника или нет? Что же касается русских, то Илларионов лично знал многих, готовых ради денег и собственности на все.

— Всего лишь то, сынок, что тезис «пусть расцветают сто цветов» оказался в современном мире несостоятельным, — вздохнул генерал Толстой. — В настоящее время мы в России имеем дело с денежно-собственнической псевдоцивилизацией. Энергия псевдоцивилизации оказалась сильнее воли отдельно взятых посвященных, скажем так, людей. Всякая же псевдоцивилизация, псевдокультура, как тебе известно из книг, есть преддверие эры Антихриста. Кстати, — генерал Толстой посмотрел вниз, но след белого луча давно истаял в рекламном небе, — как и ночная зимняя саранча.

«Не хотелось бы, — подумал Илларионов, — чтобы эта саранча в данный момент отогревалась у меня дома…»

— И я, и твой отец, — взял штурвал на себя генерал Толстой, и вертолет плавно устремился вверх, — как могли и даже сверх того служили государству. Но согласись, какой смысл служить государству, когда оно превратилось в основной инструмент псевдоцивилизации? Что представляет из себя сегодня наше государство? Наше государство, — с величайшим отвращением произнес генерал Толстой, — это машина по переводу денег за границу и наделению собственностью разной сволочи, которая эту самую собственность сжирает как саранча. Я умываю руки! — Он поднял руки над штурвалом, и получилось, что генерал как будто решил сдаться невидимому, но определенно находящемуся в небе противнику.

— Куда мы летим? — поинтересовался Илларионов, потому что внизу показались темная и извилистая под железными мостами Москва-река, Воробьевы горы, дома приемов и служебные особняки членов правительства.

— Я хочу подать рапорт, сынок. — В глазах крестного (или это только показалось Илларионову?) сверкнули слезы. — Мне пора на заслуженный отдых. Я хочу, чтобы ты заступил на мое место…

Илларионов и раньше знал, что его крестный любит покуражиться. Но нынешний его кураж был сродни знаменитому сталинскому: «Вы должны были жаловаться на меня в ЦК!» — сказанному, кажется, Туполеву, которого после пяти лет отсидки в телогрейке доставили в Кремль.