Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Анна. Ты снова со мной!.. Я не узнаю, не понимаю себя! А, в сущности, не все ли равно?

И так далее. Иной педант с торжеством укажет мне на то, что вся вышеприведенная трогательная сцена позаимствована мною (с незначительными изменениями) из драмы Гете. В ответ я мог бы для примера указать на современного поэта В.Пеленягрэ, большинство произведений которого построены на литературных заимствованиях. И что же, разве Пеленягрэ бедствует?! Вовсе нет. Более того, все книжные магазины наводнены его сочинениями, из чего следует, что поэт он популярный и широко читаемый. Но я не стану приводить подобных примеров, поскольку это слишком легкий способ доказать свою правоту. Обращусь лучше к здравому смыслу читателя. В самом деле, разве противоестественно то, что образованному человеку (то есть в данном случае — мне) привиделась в забытьи не какая-нибудь жалкая самодеятельность, а отрывок из драмы почтенного классика? И если подобное действительно произошло (а я не вижу в этом ничего странного), то не честнее ли поместить в текст романа те слова, что были, пусть и в забытьи, услышаны и прочувствованы, нежели по каким-то далеким от литературы соображениям вымучивать другие им в замену? "Искусство — дело не людское, а божественное, и потому в нем нет места ложно понятым отношениям собственности" (см. В.Пеленягрэ, авторское предисловие к сборнику стихов "Фаллоцвет"). И разве не разумнее облекать свои чувства в чеканные фразы гения, лучше которого, как видно из вышеприведенного отрывка, все равно не напишешь, чем самонадеянно пытаться с этим гением соперничать? Наконец, если многие недоумки считают возможным и естественным демонстрировать на людях дорогие автомобили, меха и драгоценности, то почему бы мне не поступать точно так же с моей образованностью, обладать которой несравненно почетнее хотя бы потому, что ее невозможно ни у кого украсть? А ведь в нынешней России я, вероятно, единственный, кто читал драмы Гете, и это дает мне право требовать от общества и от властей уважения, а также и постоянного внимания к моим скромным материальным нуждам.

Из дремоты меня вывело щелканье дверного замка. Я вскочил с кресла, словно подброшенный пружиной. Да, это вошла Анна, и, Боже, как она была хороша! Все те же точеные черты, все те же живые, ясные глаза, которые я так любил целовать, те же роскошные черные волосы, поблескивающие электричеством, та же позолоченная загаром шелковистая кожа… Я бросился к ней и, что-то неразборчиво бормоча, заключил ее в объятия. Читатель извинит меня за столь бесцеремонное поведение, если вспомнит о том, сколько времени у меня не было женщины. К тому же я к моменту появления Анны уже успел употребить почти всю дневную норму коньяку. "Пойдем, моя мышка, — бормотал я, с трудом вновь обретая дар речи. — Твой мышонок так соскучился без тебя… Ну не упрямься, моя курочка, будь умницей. Твой петушок сейчас тебе покажет кое-что…" Анна сначала растерялась перед таким неожиданным напором,

однако вскоре я с радостью почувствовал, что она начинает разделять мой пыл. Продолжая бормотать какие-то нежности, я с помощью тактичных толчков продвинул ее до кровати, а затем ловко подставил ей ножку. Мы рухнули на кровать, однако платья на Анне к этому времени уже не было — я успел его снять, благо оно и держалось-то всего на двух тоненьких лямочках. Махнув рукой на дальнейшее раздевание, я извлек свой мужской таран и с недоверием посмотрел на него. Он показался мне до странности маленьким — если бы его величина хотя бы приблизительно совпадала с силой моего желания, он должен был бы достичь поистине чудовищных размеров. Однако я тут же отбросил эти не идущие к делу мысли и ринулся на любимую, которая с не меньшей пылкостью привлекла меня к себе. Ни у одной женщины в мире не могло быть такой упругой плоти, такой шелковистой кожи, такого благоуханного дыхания; ни в одной не сочетались так гармонично скромность с бесстыдством, ни одна не целовала так пьяняще, не двигалась так умело, не обнимала так страстно; только в устах Анны любовные стоны и вскрики звучали такой волшебной музыкой, способной побудить к любовной деятельности даже покойника. Последовавшая ночь была изумительной — предлагаю читателю принять это сообщение на веру и не интересоваться прелестными подробностями нашего взаимного обладания, дабы не вынуждать меня быть нескромным. Должен, однако, с грустью сознаться в том, что под утро дуновение грусти пронеслось над нашим ложем, потому что в бледных лучах рассвета я впервые заметил на лице любимой нездоровую одутловатость, вызванную, несомненно, беспорядочным образом жизни. Кроме того, я не мог не отметить про себя, что те откровенные беседы, в которых прежде проходила у нас немалая часть ночи, теперь как-то не складывались — Анна явно догадывалась о том, что ее рассказы о роскошной жизни не вызовут у меня отклика, а я в своих попытках завести разговор о проблемах творчества не был поддержан Анной — она отделывалась только вежливым хмыканьем и угуканьем. Дабы подавить подступающую невольно горечь, я вновь яростно бросался в водоворот плотских наслаждений, и должен сознаться: к тому времени, когда мы с Анной заснули наконец друг у друга в объятиях, я уже утратил способность размышлять и анализировать — мне хотелось только бездумного отдыха в уютной колыбельке из ароматных волос и нежной плоти.

Проснулся я, да простят меня дамы, от могучей эрекции, которая, казалось, перечеркивала все наши ночные восторги. Однако Анна спала так сладко, что я не решился беспокоить ее своими домогательствами, осторожно разомкнул кольцо ее рук и направился в душ. После вчерашнего коньяка и последовавшей за ним бурной ночи я чувствовал себя слегка ошалевшим, однако контрастный душ, легкий завтрак и пара чашек чая "Нефритовый слон" прояснили мой мозг и вновь вселили в меня тягу к работе. Я принялся шлифовать начатый накануне сонет, а в порядке отдыха строчил рецензии на порнофильмы, заказанные мне одним скандальным хард-рокерским журнальчиком, который, несмотря на свой полуподпольный статус, на удивление честно платил. Бесплатно же я не работал из принципа, хотя в деньгах и не нуждался (да и кто в них по-настоящему нуждается, если сыт, одет, обут и живет в теплом доме?) — поскольку, проявляя дешевое бескорыстие, я сбил бы цену на писания других, малоимущих литераторов, которых нынешняя жизнь вынудила считать каждую копейку. В этих неторопливых занятиях я забыл о времени, и когда я наконец услышал легкие шаги босых ножек по ковру, было уже три часа дня. Анна, еще совсем сонная, пришла в кухню, чтобы выпить чаю (от вульгарного кофе я ее отучил). Она встретила меня радостной улыбкой, подставив губы и глаза для поцелуя, и вскоре удалилась в ванную, а я вернулся к своим занятиям, с трепетом ожидая ее прихода — прежде она всегда приходила посмотреть, что я делаю, высказывала разные смешные замечания, а потом сворачивалась на диванчике с книгой. Однако ожидание мое было тщетным: я слышал, как Анна бродит по квартире, включает и выключает телевизор, звонит кому-то по телефону и потом вновь бродит туда-сюда… Постепенно в моей душе стало накапливаться глухое беспокойство. Я отправился на кухню, сделав вид, будто захотел еще чаю, и столкнулся там с Анной, которая, с небрежно убранными волосами, в полурасстегнутом халате, сидела там у стола с сигаретой, зевая во весь рот. Посмотрев на меня пустым взглядом, она поднялась и вышла — казалось, будто ее гнетет какая-то неотвязная дума. В растерянности я вернулся в свой кабинет, но шлепанцы Анны, которые продолжали шаркать то там, то сям, постоянно сбивали меня с мысли. В квартире все более сгущалась атмосфера беспокойства и нервозности. В конце концов я не выдержал, разорвал в клочки рецензию, над которой тщетно трудился, и, злобно бранясь сквозь зубы, бросился к комнате Анны. Когда я вошел, она расхаживала из угла в угол, прижав к уху ненавистное мне изобретение бизнесменов — мобильный телефон. В ее свободной руке дымилась сигарета. Она произнесла в трубку: "Извини, я перезвоню через полчасика", отключила связь и устремила на меня выжидательный взгляд, в котором явственно читалось раздражение. "Не много ли ты куришь? — вкрадчиво осведомился я. — Может быть, тебя что-то нервирует? Так ты скажи, не стесняйся". Анна в ответ только фыркнула и снова принялась ходить по комнате, огибая меня, словно некий неодушевленный предмет. Разумеется, это неприятно меня задело. "Ну что ты ходишь взад-вперед? — обратился я к ней. — Стоит ли так маяться? Скучно тебе? Хочешь вернуться обратно к своим толстосумам? Небось и приглашеньице уже получила… Ну так поезжай, я тебя не задерживаю". Анна, однако, не решилась сразу поймать меня на слове, сознавая, что такой отъезд будет напоминать открытый разрыв, причем без всякой провинности с моей стороны. Поэтому она лишь снова фыркнула и продолжила свое хождение. "Поезжай, поезжай, — настаивал я, уже не в силах остановиться и чувствуя, как в душе закипает ярость. — Там вокруг тебя будет суетиться множество холуев, любое твое желание будет тут же исполняться, все будут с восторгом смотреть тебе в рот, какую бы глупость ты ни сморозила… А сколько поклонников, богатых и красивых!.." — "Когда это я говорила глупости?!" — перебила меня Анна, внезапно остановившись и посмотрев на меня в упор. Лицо ее побледнело, карие глаза потемнели и стали бездонными, ноздри раздувались — в гневе она была ослепительно хороша, но это уже не могло меня укротить. "Увы, — сказал я язвительно, — вероятно, твои подхалимы тебе внушили, что можно не иметь возвышенных интересов, ничего не читать, не общаться с умными людьми и при этом продолжать изрекать умные вещи. Должен тебя разочаровать: в последнее время лично я ничего умного от тебя не слышал". — "Я не знала, что нужна тебе в качестве какого-то лектора! — взвилась Анна. — По-моему, ночью ты хотел от меня чего-то другого!"