Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Мутно–зеленая вода гавани была усеяна банановой кожурой, пачками из–под сигарет, использованными презервативами и прочим хламом, среди которого плавно

колыхались перламутровые нефтяные разводы. Плававший под греческим флагом лихтер «Калипсо», на котором я служил суперкарго, неуклюже маневрируя, входил в гавань Рангуна. Истошный рев сирены привлек наконец внимание портовой службы, и на борт доставили местного лоцмана, который и повел судно к причалу под разгрузку. Отдав необходимые распоряжения, я прошел в свою каюту, где облачился в парадный мундир, пересчитал выданные мне капитаном деньги и положил их во внутренний карман, а в другой карман после некоторого размышления сунул пистолет марки «люгер». Его я купил когда–то в Ресифе у спившегося австрийца, который хвалился тем, что является крупным военным преступником. Когда я вышел на причал, разгрузка уже началась: кран с пронзительным звонком поднял из трюма первую кипу мешков с селитрой, и она плавно проплыла в воздухе над моей головой. Команда лихтера была навербована по всем портам мира из отъявленных пропойц и мерзавцев; у большинства из них, как я подозревал, имелись серьезные нелады с законом. Однако знакомство с моим стеком из дерева кебрачо быстро отрезвило самых строптивых, а обильные вознаграждения, на которые я не скупился, и терпимость ко всем порокам, составлявшим времяпрепровождение команды в свободное от службы время, снискали мне уважение и любовь этих простых, хотя и грубоватых людей.

Несколько долларов быстро усыпили бдительность таможенников, вяло слонявшихся по причалу. «Мистер, ходи мало–мало, пожалста», — улыбаясь и кланяясь, забормотали бдительные стражи. Похлопав по плечу начальника поста, я двинулся в сторону города. В городе, в китайском квартале, я намеревался купить некоторое количество опиума для своего капитана. Бедняга где–то в Африке подцепил слоновую болезнь и теперь мог кое–как передвигаться, лишь опираясь на палку. Невзирая на то, что я относительно недавно стал членом команды, капитан дал это поручение именно мне, ибо только мне, как он справедливо полагал, можно было доверить деньги, а тем более опиум.

Петляя среди штабелей бочек и ящиков, я пытался вспомнить местоположение ближайшей опиекурильни, так как не посещал Рангун уже довольно давно. В этот момент и состоялась моя достопамятная встреча с Виктором Пеленягрэ. Обогнув контейнер с надписью «Artificial women», я наткнулся на по пояс голого небритого человека в грязных холщовых штанах, который сидел прислонясь спиной к контейнеру и надвинув на нос засаленное кепи того образца, который принят в армии Таиланда. Из–под козырька кепи виднелся только небритый подбородок и дымящийся окурок сигареты, прилипший к нижней губе. Одной рукой человек вяло отмахивался от мух, второй со скрежетом почесывал волосатую грудь. Заслышав мои шаги, он живо вскочил. «Э-э… Не желаете ли этот вот… девочку? — приветливо обратился он ко мне на испорченном английском. — Двенадцать лет, хорошенькая такая!» Не отвечая, я вглядывался в его лицо. Из–под козырька кепи на меня, часто мигая, доброжелательно смотрели зеленые глаза, похожие на две незрелые ягоды крыжовника. Их обладатель приятно улыбался. «Виктор, прекратите гримасничать и объясните, что все это значит, — сказал я сурово. — Давно ли вы не узнаете старых друзей и давно ли вы стали сутенером?» Виктор Пеленягрэ, а это был именно он, сфокусировал наконец свой взгляд на чертах моего лица. Поняв, кто стоит перед ним, он бросился мне на шею и многократно меня расцеловал. Затем он завопил: «Андрюха, ты что! Я не сутенер! Это всё временно!» — «Что значит — временно? Я оставил вас в преуспевающем состоянии, я выхлопотал вам прекрасную должность, и вот встречаю вас здесь форменным пролетарием. Объяснитесь, друг мой, только не называйте меня больше Андрюхой». «Хорошо», — согласился Виктор и начал свой рассказ. Однако этот рассказ требует предисловия.

Читатель, разумеется, помнит головокружительный взлет пяти поэтов, в начале 90‑х годов XX века составивших Орден куртуазных маньеристов. Долгое время в тиши и безвестности развивали они свои таланты, не смущаясь грубостью господствовавшего в то время в России политического режима. Когда же заря обманчивой свободы пролила свой свет на Россию, изрядно разоренную партийными царьками, куртуазные маньеристы вышли из небытия. Для всех тех, кто не утратил за годы варварства вкуса к утонченным чувствам и изысканным манерам, к изящной форме литературных произведений, сочетающейся с порой глубоким, порой легким, но всегда неожиданным содержанием, — для всех таких читателей творчество куртуазных маньеристов явилось подлинным откровением. Стихи членов Ордена читались взахлеб и были у всех на устах. Композиторы перекладывали их на музыку, чтецы под бурные аплодисменты исполняли с эстрады. Публика зачитывалась романами маньеристов, театры рвали друг у друга их пьесы, однако самый большой фурор, не считая, разумеется, стихов, производила критическая проза Ордена: его манифест, а также статьи, послания, эссе. Читатель, привыкший за годы геронтократии к пресной кашице официальной критики, которая становилась подчас тошнотворной, когда сопровождалась холуйскими ужимками в сторону власть имущих, — этот читатель, сначала с изумлением и некоторым протестом, а затем с жадностью и восторгом накинулся на писания Ордена, полные остроумия и беззлобного эпатажа, откровенности и пряных bon mots, глубоких обобщений и легкомысленной болтовни. Авторы Ордена купались в лучах славы, а слава очень скоро стала приносить материальные плоды. Переиздания произведений, постановки пьес, выступления и концерты шли непрерывной чередой, принося авторам деньги, почет и полезные связи. Маньеристы, привыкшие к терпению и бедности, упивались нежданно свалившимся на них богатством. Слухи и небылицы об их кутежах разносились по всей стране, их щедрость и хлебосольство вошли в поговорку. Особенно отличался этими качествами Константин Григорьев, у которого они граничили с безрассудством. За это его неоднократно журили старшие члены Ордена, хотя и не очень сурово, зная за собой тот же грех (или доблесть — в зависимости от взгляда на жизнь). Один из юных поэтов, приближенных к Ордену и опекаемых им, сложил в честь своих кумиров–маньеристов хвалебную оду, в которой, между прочим, сравнил Орден с магической пентаграммой — по числу членов, — вырезанной на священном камне, открывающем все преграды для человеческого духа.

И вдруг на пике благополучия и расцвета как гром среди ясного неба прогремела весть о распаде Ордена куртуазных маньеристов.