Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Возница остановился у обычного двухэтажного особняка, отличавшегося от остальных лишь открытой входной дверью, у которой дремал на стуле метис–привратник, одетый довольно чисто, но непривычно для банковского служащего: в белых полотняных штанах, альпаргатах и пончо. «Никак не могу заставить одеваться прилично», — кивнул на него Детлефс. На стене рядом с дверью сияла латунная табличка с выбитой надписью «Дрезднер банк». Детлефс, однако, не вошел в служебное помещение, а извлек из кармана огромный кованый ключ и со скрежетом повернул его в замке двери, устроенной поодаль в глухой беленой стене. Войдя в эту дверь, мы оказались в уютном патио, где росли несколько лимонных деревьев, а в центре журчал фонтан. По разноцветным плиткам, устилавшим патио и образовывавшим затейливый узор, важно прохаживались два павлина. Внутреннее пространство окружали две галереи, верхняя и нижняя. В тенистом полумраке нижней галереи я вдруг заметил сидящую в кресле–качалке молодую женщину, которая кормила ручную ламу, доверчиво тыкавшуюся носом ей в колени. Из–за журчания фонтана женщина, видимо, не слышала звуков, которыми сопровождалось наше появление. «Это Розалия, — прошептал Детлефс. — Когда я уезжаю, я всегда запираю ее здесь под охраной. В этой стране всякое может случиться». Однако какая–то нотка в его голосе заставила меня заключить, что им руководила не столько забота о безопасности воспитанницы, сколько ревность — чувство, в моих глазах куда менее почтенное. «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник», — пронеслось в моей голове. На верхней галерее я разглядел человека в сомбреро, сидевшего на полу опершись спиной о столбик перил. Радом с ним к перилам была стоймя прислонена винтовка. Тут Розалия обернулась, почувствовав, видимо, наше присутствие. «Карл!» — воскликнула она, бросилась Детлефсу на шею и впилась в его губы отнюдь не дочерним поцелуем. Скованность Детлефса, однако, насторожила ее. Скосив глаза, она заметила меня, отпрянула от своего опекуна и, лепеча какие–то извинения и приветствия, присела в глубоком немецком книксене. Краска смущения заливала ее лицо и даже удивительно белую кожу в вырезе платья, но во взгляде ее ярко–голубых глаз, брошенном на меня исподлобья, явственно читалось шаловливое лукавство, а уголки полных, красиво очерченных губ подрагивали от сдерживаемого смеха. «Каков бесенок, — подумал я. — Немцу нипочем ее не укараулить». Розалия выпрямилась, и я поцеловал ее матово–белую ручку. Детлефс представил меня, и я приметил, как в глазах Розалии угасли дерзкие искорки, сменившись восхищением. Она жестом пригласила меня следовать за ней, мы вошли под своды галереи, и Розалия с торжеством показала мне на раскрытую книгу, лежавшую переплетом вверх на сиденье кресла. «The Magic Poison of Love», — прочитал я. «Испанский перевод у нас сразу же раскупили, и мне не досталось, — сказала Розалия. — Но я, как видите, читаю по–английски». «Если бы я не был столь скромным человеком, я похвалил бы ваш вкус, сударыня», — произнес я с поклоном. «Розалия, займи нашего гостя, пока я распоряжусь по хозяйству», — сказал Детлефс. Из беседы с Розалией я узнал о том, что главным бичом ее жизни является скука, что Карл очень мил с нею и она навеки будет ему благодарна, но они почти нигде не бывают, а те балы, куда вывозит ее Карл и где собирается лучшее общество Санта — Фе, нагоняют на нее еще большую скуку. «Они все или грубияны, или такие тупые», — вздохнула Розалия, вынося свой приговор тукуманским кавалерам. «Что делать, сударыня, не всем дано вкусить плодов с древа познания», — заметил я. «А кроме того, когда Карл уезжает, он запрещает мне выходить из дома, и я все время одна, если не считать охранников и прислуги». «Отчего же Карл воспитывает вас такой затворницей?» — полюбопытствовал я. «Мне кажется — только не смейтесь надо мной! — мне кажется, что он меня ревнует», — ответила Розалия, и ее голубые глаза вновь заискрились лукавством. «Это немудрено, сударыня! — живо воскликнул я. — Будь я на его месте, я бы заточил вас в огромную башню, а ключи вручил бы страшному огнедышащему дракону». Улыбка Розалии стала желанной наградой моему остроумию. В этот момент вернулся Детлефс и пригласил меня к столу. Это было очень кстати, так как я успел проголодаться за время, прошедшее после обеда в самолете. «Не могу есть здешнюю пищу, — пожаловался Детлефс. — Поэтому у меня простая добрая немецкая кухня». «И прекрасно! — откликнулся я. — Что может быть лучше свинины с жареной картошкой и пары кружек светлого баварского пива?» Умиленный моими словами Детлефс распахнул двери в столовую, где два лакея в белом приветствовали нас поклонами. За столом, усердно воздавая должное жареному гусю с яблоками и капустой и запивая его легким местным белым вином, я рассказывал хозяину обо всех членах Ордена куртуазных маньеристов — об их жизненном пути, характерах, странностях и забавных причудах. На самом деле мой рассказ был, конечно же, обращен к Розалии, и плутовка прекрасно это понимала. К концу обеда она уже не убирала ножку, которой я как бы невзначай касался под столом носиком ботинка. После еды я ощутил легкую сонливость и высказал намерение отдохнуть, тем более что уже стемнело и час был поздний. Лакей показал мне отведенную для меня комнату. Мой саквояж уже стоял там. Лакей почтительно осведомился, не нужно ли мне еще чего–нибудь. «Ничего, ступай, любезный», — ответил я, и он удалился, улыбаясь и кланяясь. «Надо отдать немцу должное — прислугу школить он умеет», — подумал я, закуривая сигару из стоявшего на столе ящичка и располагаясь в кресле–качалке, чтобы почитать при свече на сон грядущий. Раскрыв изданный в Париже томик аббата Куллэ, я приготовился погрузиться в мрачные образы, созданные неукротимым воображением этого католического фанатика, рядившегося в одежды вольнодумца. Однако очень скоро я обнаружил, что не в силах читать. Перед моими глазами вновь и вновь вставало лицо Розалии. В чем дело, спрашивал я себя, что меня так взволновало в этой женщине, в этом лице? Разве мне не предстоял обычный мимолетный роман с гарантированным успехом в финале? Или я уже знал, где и когда встречалось мне раньше это необычайное сочетание ярко–голубых глаз, черных волос и матово–белой кожи, чуть тронутой нежным румянцем?

Перед моим внутренним оком вдруг снова пронеслось все то, что я не раз запрещал себе вспоминать. Огромная зала, залитая светом сотен свечей; ликующая музыка оркестра; блеск паркета, мраморных колонн, орденов военных и множества бриллиантов, украшавших легкие бальные наряды бесчисленных дам. «Сад красавиц!» — восхищенно шепнул, наклонясь к моему уху, персидский посланник. Я рассеянно улыбнулся ему и ничего не ответил. Мой взор отыскивал среди танцующих знакомую черноволосую головку, слегка склоненную мечтательно и небрежно. Мне казалось, что если я не увижу еще хоть раз небесную голубизну знакомого взгляда, то не смогу дожить до рассвета. Все мое существо требовало этого, и только разум беспощадно подсказывал, что я вновь встречу в лазурных глазах только холодность, гордыню и жестокое торжество одержанной победы, — и не над каким–нибудь великосветским хлыщом или добрым малым «как ты, да я, да целый свет», а над властителем дум всей читающей России. Внезапно за окнами над темным пространством покрытой льдом Невы прокатился громоподобный звук орудийного залпа. Музыка стихла, танцующие остановились. «Салют, салют! Государь повелел…» — разнеслось по толпе. В честь юбилейного выпускного бала Смольного института по приказу государя стреляли все орудия Петропавловской крепости. «Ур–ра!» — доносились откуда–то издалека возгласы простонародья. Внезапно я увидел ту, которую искал, прямо перед собой. Утомившись от танцев, она шла отдохнуть к стульям, где стоял я. Как всегда, я был ослеплен ее видом. Небольшого роста, она держалась так прямо, что казалась высокой, и одаривала знакомых благосклонной и чуть рассеянной улыбкой королевы. В ее присутствии я вновь почувствовал необъяснимую скованность и даже робость, куда–то подевались все мое остроумие, моя находчивость, мой живой и цветистый язык. Уже не помню, что я сказал ей, дабы обратить на себя внимание, знаю лишь, что это были слова тусклые, ничего не значащие, недостойные меня. Ни слова привета не услышал я в тот вечер из ее уст. Мои мольбы она слушала надменно и ответила на них одной лишь фразой, сказав, что завтра уезжает в Астрахань, где ее с нетерпением ждет батюшка, астраханский губернатор. «Прошу вас, пришлите мне оттуда хотя бы весточку», — попросил я — я, который никогда ничего не просил у женщин. «С какой стати?» — спросила она, пренебрежительно пожав плечами. Жестокая! Знала ли она, что в этот миг обрекает меня на муки изгнания и скитальческой жизни, а тем самым наносит и Ордену сильнейший удар? Меня пронизало мертвящее чувство краха, мне захотелось бежать, скрыться в любую нору, как смертельно раненному зверю. Чудовищным усилием воли я заставил себя ни единым движением не выдать того, что свершалось в моей душе. «Простите, сударыня, не поминайте лихом. Честь имею», — поклонился я и большими шагами, не замечая никого, вышел из залы, а вслед мне снова загремела музыка. Лакею, подавшему мне шубу, я бросил, не считая, целый пук ассигнаций и с непокрытой головой выбежал на мороз. Не знаю, сколько времени я шел пешком в бальных штиблетах по заснеженным улицам, пока занывшие от холода ноги не привели меня в чувство. У Никольского собора я кликнул ваньку. «Куда прикажете, барин?» — спросил он, когда я уселся в сани и закутал ноги в медвежью полость. «К цыганам, болван! — взревел я, выведенный из себя этим невинным вопросом. — Да шибче гони, получишь на водку!» Несколько дней и ночей слились для меня затем в сплошную вереницу цветастых образов необузданного разгула, перемежаемых черными провалами беспамятства. Еще будучи во хмелю, я послал человека в кассы Аэрофлота купить мне билет до Астрахани. Тогда я не отдавал еще себе ясного отчета в своих действиях, теперь же, задним числом, я думаю, что для меня было необходимо в предвидении крутого поворота судьбы если и не встретиться с виновницей моего сердечного недуга — на это я не рассчитывал, — то хотя бы оказаться в местах, освященных ее присутствием, дышать с нею одним воздухом, ощущать призрачную возможность случайной встречи. Так объясняется мое появление в унылом номере гостиницы «Юбилейная» в Астрахани. Целыми днями я слонялся по городу, отчасти в надежде повстречать губернаторский выезд, отчасти для того, чтобы избежать несколько утомительных знаков внимания со стороны персонала гостиницы. Между тем приближался день, на который я назначил свой отъезд, купив заранее билет на теплоход, идущий в Баку. Путешествовать по суше было небезопасно, так как с гор временами спускались шайки разбойников. Калмыки из отрядов полковника Доржиева нещадно пороли шомполами целые селения, подозревавшиеся в сочувствии бандитам, но водворить спокойствие в крае покамест не удавалось.