Андрей Добрынин - Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

В Баку я разыскал известную мне чайхану в старой части города. «Ля иляху билля ллах ва Мохаммадун расул–ллахи! — произнес я, подойдя к стоявшему за стойкой бородатому хозяину, и добавил: — Салям алейкум!» Хозяин взглянул на меня с любопытством, заинтересовавшись приветствием, необычным в устах европейца. В следующий миг он узнал меня, и радость, смешанная с суеверным почтением, изобразилась на его лице. «Шейх Али! — воскликнул он. — Какая честь для этого дома! Усман!» — позвал он, подойдя к той двери, что вела во внутренние помещения. Оттуда появился бородатый молодой человек свирепой наружности. «Аллах даровал нам радость! Сам Али Мансур посетил наш дом», — взволнованно обратился к нему хозяин, называя мое мусульманское имя. Молодой человек безмолвно склонился передо мной и поцеловал мне руку. «Принимать подобные почести грешно для правоверного, они подобают лишь имамам из рода Али», — заметил я наставительно. «Простите его неразумие, шейх, он сделал это лишь от великой любви к вам», — сказал хозяин. «Пусть Аллах хранит вас на своем пути, дабы вам не уклониться и не впасть в многобожие. Не излишествуйте во всякой религии — говорит Коран», — промолвил я. Хозяин и его помощник почтительно поклонились. «Будет ли дозволено узнать, что привело шейха в этот бедный дом?» — спросил затем хозяин. «Мне нужно как можно скорее попасть в Тегеран, получить там надежный кров на несколько дней и помощь в дальнейших делах», — ответил я. «Ты понял, мурид?» — сурово спросил хозяин помощника. «Слушаюсь, шейх», — отозвался тот и поспешно вышел. Не хочу отягощать память читателя подробностями моего перехода через границу, к тому же и не все эти подробности подлежат огласке. Важно одно: границу я пересек без приключений, а в Иране меня опекали так заботливо, что мне даже не пришлось показывать свой пакистанский паспорт на имя некоего Гулям Яхья Хана.

Л вспоминал все это, ворочаясь на широкой кровати под пологом от москитов в доме гостеприимного Детлефса, а перед моим внутренним взором стояли черные кудри Розалии и ее голубые глаза. Тираническое поведение Детлефса по отношению к ней возмущало меня все больше и больше. Наконец я забылся беспокойным сном, в котором мне вновь являлись то Розалия, то дочь астраханского губернатора, сливаясь временами в единый неудержимо влекущий образ.

Наутро я проснулся поздно. Спустившись к завтраку, я обнаружил, что Детлефс с нетерпением ждет моего появления. Как оказалось, он уже успел сходить в банк, взять там бумаги, необходимые при продаже плантаций, и принести их домой. Теперь ворох этих бумаг — планов, счетов, смет, описей имущества — лежал перед ним на столе. Мы углубились в их изучение. Сначала Детлефс пытался давать мне пояснения, но затем понял, что я неплохо разбираюсь в документах такого рода, и далее ограничивался лишь замечаниями, касавшимися специфики жизни в Тукумане. Краем глаза я видел, что Розалия, сидящая в углу за шитьем, напряженно вслушивается в нашу беседу. Мы с Детлефсом остановились наконец на плантации в провинции Эстелья. Она была не слишком велика, находилась в цветущем состоянии и располагалась на реке Рио — Негро в местах, где первые островки лесов вторгаются в массив пампы, чтобы перейти дальше к северу в непроходимую сельву. Подчас эти места подвергались набегам кавалерии генерала Уртадо, за которой гонялись, чаще безуспешно, драгуны губернатора провинции генерала Гутьерреса. Я не слишком опасался насилия, считая, что для любого местного царька выгоднее иметь под боком не бесполезное пепелище, а процветающую плантацию, всегда готовую в обмен на безопасность поступиться долей дохода. Как показали дальнейшие события, я недооценил степень тупости и одичания тукуманских вояк.

В тот же день купчая была подписана. К вечеру Детлефс, не доверяя прислуге, сам отправился за вином для прощального ужина, так как я решил уехать наутро, дабы без промедления вступить в права владения плантацией. Увлекшись чтением цинических парадоксов аббата Куллэ, я покачивался в гамаке на верхней галерее патио и вдруг услышал чьи–то торопливые шаги. Оторвав глаза от книги, я увидел, что ко мне по галерее стремительно приближается Розалия. Л спрыгнул из гамака на пол и приветствовал ее поклоном, но Розалия не собиралась обмениваться светскими любезностями. «Вы уезжаете!» — воскликнула она с упреком, почти с гневом. Ее нижняя губка дрожала, в глазах стояли слезы. «Но, сударыня…» — начал было я. «Почему вы так торопитесь? С вашей плантацией ничего не случится. Просто вам скучно здесь! — продолжала она. — Конечно, что может вам дать бедная неопытная девушка, которой можно вскружить голову просто от скуки, между прочим, и тут же об этом забыть!» «Розалия, успокойтесь, прошу вас! Я недостоин ваших слез!» — пробормотал я смущенно, полный раскаяния в собственной душевной черствости, которая только сейчас представилась мне во всей своей неприглядной наготе. Однако Розалия не слушала моих сбивчивых утешений. Она бросилась мне на шею и разразилась бурными рыданиями. Гладя ее по волосам, я шептал нежные слова. Вдруг я почувствовал, что она уже не плачет.

Сквозь легкую ткань платья я ощутил все ее стройное тело, прильнувшее ко мне, но уже не в стремлении обрести успокоение и защиту, а в порыве нерассуждающей страсти. Розалия подняла ко мне заплаканное личико. В лазури ее глаз сквозь пелену слез уже просвечивало дерзкое лукавство соблазнительницы, уверенной в своих силах. Кровь бросилась мне в голову, и наши губы слились в долгом поцелуе. Все мое существо затопила волна того неистовства, которое порой страшило меня самого, но никогда не отпугивало женщин. Я подхватил Розалию на руки и стал озираться по сторонам взором, в котором не оставалось уже ничего человеческого, ища прибежища, где могла бы найти утоление наша взаимная страсть. Внезапно в замке двери, что вела из патио на улицу, залязгал ключ. К счастью, страх повредить Розалии возобладал во мне над любовным безумием. Я осторожно опустил девушку на пол, шепнул ей несколько ободряющих слов, наскоро пригладил рукой свою прическу «а-ля Титус» и приблизился к перилам галереи. «А мы уже стали беспокоиться из–за вашего долгого отсутствия», — улыбаясь, обратился я к Детлефсу, пересекавшему патио в сопровождении двух носильщиков, нагруженных корзинами, из которых торчали горлышки бутылок. Лицемерие всегда внушало мне отвращение, в этих же обстоятельствах оно было для меня мучительно вдвойне, однако я не чувствовал себя вправе делать Розалию заложницей собственных чувств, чересчур откровенно их проявляя.

Ужин, в течение которого мне приходилось слушать шумные комплименты и поздравления Детлефса, для меня превратился в пытку. Мертвенно бледная Розалия, натянуто улыбавшаяся в ответ на грубоватые шутки Детлефса, по–видимому, чувствовала себя не лучше и внушала мне острую жалость. Стараясь поскорее забыться, я вливал в себя стакан за стаканом, тем более что Детлефс раздобыл и впрямь хорошего вина — настоящего бургундского, а не той кислятины, которую выдают за бургундское в здешних краях. С неприязнью глядя на развеселившегося Детлефса, я бормотал себе под нос, как заклинание, после каждого тоста: «Немец, перец, колбаса, кислая капуста». Когда я встал из–за стола и заплетающимся языком поблагодарил хлебосольного хозяина, я уже с трудом стоял на ногах. «Розалия, проводи гостя», — понимающе ухмыляясь, произнес Детлефс. Розалия и лакей–индеец повели меня в мою комнату, поддерживая с двух сторон. Там Розалия приказала слуге принести урыльник, и когда тот вышел, быстро поцеловала меня, прошептав: «Я знаю, ты сделал это ради меня», — имея в виду мое безобразное опьянение. «Ну разумеется, моя мышка», — пробормотал я и как был, не раздеваясь, рухнул поперек постели и погрузился в забытье. Последним, что смогла сохранить моя угасающая память, стали шепот Розалии: «Я приеду к тебе, слышишь? Жди меня!» — и тепло ее губ на моих губах.