Юрий Коротков - Спас Ярое Око

— Ты откуда такой красивый? — спросил Бегун.

— На восток тоже болота, — безнадежно махнул он рукой назад. — Не соврал поп — мы тут как на острове… Прикурить дай. Газ кончился, — он пощелкал зажигалкой.

— Выбрось, — посоветовал Бегун.

— Ты что?! — возмутился тот. — «Картье»!

Бегун вытащил из подвешенного к поясу кисета огниво и кремень, ловко запалил кусок березового трута. Лева прикурил громадную, рассыпающуюся в руках самокрутку, с омерзением втянул тяжелый белый дым.

— Курить, что ли, бросить? Этой отравой только демонстрации разгонять… — он отошел и прилег в теньке, прижав к уху приемник. Он слушал на самой малой громкости только новости и футбол, чтобы медленнее сажать батарейки.

— Да, Бегун! — крикнул он. — В парламенте опять импичмент обсуждают! Во дела!

— Лева, пора забывать некоторые слова, — ответил Бегун, снова берясь за отполированное до костяного блеска древко мотыги, — «парламент», «Картье»…

— Не дождешься!

— Веселее, бабоньки! — крикнул Бегун, разогнувшись на минуту утереть локтем лицо.

Те засмеялись, они с любопытством поглядывали на него — непривычно было видеть мужика, хоть и такого нескладного, за бабьей работой. Свои, озерские, от мала до стара охотились, порой по неделе пропадали в тайге. Малыши ловили рыбу прутяными мордами в болотных протоках, а закинув морду, играли в бабки или конопелю — там Бегун был и вовсе лишним.

Иногда кто-нибудь из охотников шел мимо поля с берданкой и крошнями — заплечными носилками, плетенными из прутьев и бересты, похожими на венский стул без ножек. Он неизменно приветствовал баб:

— Зароди Бог на всякие души!

На что те кричали хором:

— Дай Бог! И тебе ни пуха, ни пера, ни шерсти клока!

Неждана в легком платке, бесформенной кофте и подобранной спереди юбке, обнажившей плотные сильные икры, без устали ходила к озерцу и обратно с коромыслом через плечо. Бегун провожал ее взглядом, смотрел, как крепко ступает она босыми ногами по неровной земле, взбивая подол коленями, одна рука вдоль коромысла, другая с прямыми пальцами в сторону. Она не держала твердо тяжелое коромысло на плече, а как бы уплывала из-под него, прогибаясь всем телом, так что вода в ведрах стояла неподвижно. Она чувствовала его взгляд, и каждый раз, проходя мимо, опускала глаза и смотрела под ноги, с трудом удерживая улыбку. Иногда ее останавливали бабы — напиться и намочить платок.

— Неждана, — наконец окликнул ее Бегун. — Неужто опять меня обнесешь?

Она подошла, по-прежнему не поднимая глаз, поставила ведра:

— Пейте, не жалко… — и быстро, искоса оглянулась на баб.

— Неждана… Кто ж тебя не ждал?

— Знамо, отец с матерью, — пожала она плечами. — Им седьмой десяток уж был, годов двадцать никто не родился, а тут я… Вот и получилась Неждана-Негадана… Крестили Марией, а все одно по-домашнему кличут.

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать весной было.

Выглядела она намного старше — рослая, с высокой грудью, женскими округлыми плечами. Вообще, возраст в Белоозере определялся не по годам, а просто — девка, баба, старуха.

— Красивая ты. От женихов, наверное, отбою нет?

— Что это? — не поняла она. — Я просватана давно.

— Когда ж ты успела?

— Да годов с десяти, — опять пожала она плечами. Как Бегуна удивляли ответы, так она удивлялась вопросам. — У нас все просватаны. Дарья вон за Петра нашего. Грушка, — указала она на тонконогую, тощую девчонку лет двенадцати, — за Луку… Но им не теперь еще, а я после Покрова уже замуж пойду.

— За кого?

— За Еремея.

— Вот как?.. — сказал Бегун. — Значит, ты Еремея любишь?

— Чудной вы, — снова удивилась она. — Кто ж меня спрашивал? Как родители решили… Он хороший и меня сильно любит. Только… он и раньше немного говорил, а теперь и вовсе смотрит да кивает. Я вроде теперь и за него и за себя говорю.

— Так я угадал? Он не всегда немой был?

— Какой он немой? Он гонец.

— Гонец?

— Ну да. Кто от нас туда , — махнула она рукой за лес, — ходит, тот обет принимает, молчит до самой смерти. Дабы не осквернять уста свои и уши наши именем Антихриста, — заученной скороговоркой сказала она и перекрестилась.

Бегун отпил воды, плеща на грудь через край, но не отдавал ведро, чтобы удержать ее. Неждана уже несколько раз поглядывала на баб, говорила она с охотой, но тяготилась, что у всех на глазах.

— А против родительской воли нельзя?

— Самокруткой? Нет, — засмеялась она. — Только раз, говорят, было, давно: на праздник, как народ перед храмом собрался — взялись за руки и упали батюшке в ноги. Он благословил, но на выселки велел идти, в лес: сами решили, сами и живите. Когда детей народили, тогда уж и родители простили, обратно взяли.

— А если вдруг влюбишься — что делать будешь? — не отставал Бегун.

— Нет. Нельзя мне, — покачала она головой. — Как просватали — поздно уже.

— Ну, а если не просватана — что у вас говорят, когда любят?

— Ничего не говорят. Венок на Купалу бросают… — торопливо сказала она, опять оглянувшись. — Вы ведро-то отдайте, идти мне надо.

Она присела и подцепила ведро на коромысло. Отойдя, прыснула, прикрывая рот ладонью — напоказ, как бы снимая с себя вину за долгий разговор с чужаком.

В темноте противно запищали мотив «Боже, царя храни» электронные часы на руке. Бегун с трудом разлепил глаза и сел на скамье. Он хоть и ложился с закатом, но никак не мог сам подняться до солнца — сказывалась многолетняя московская привычка к полуночной жизни. У Еремея его будили голоса в избе и грохот поленьев, брошенных к печи, но месяц назад они с Левой перебрались в безоконную, с черной печью сараюшку на задворье, где в морозы отогревали поросят.

От тяжелой работы ныли суставы, каждая косточка, он едва разгибал по утрам одеревеневшую спину. Сев закончился, и тут же, на другой день начался сенокос на болотистых лугах, и Бегун, оставив мотыгу, принялся осваивать короткую верткую косу-горбушу.

— Что же тебе неймется… — пробормотал Рубль. — Ляг, доспи. Опоздаешь — не уволят.

— Нельзя, Лева. Лето зиму кормит, — поучительно ответил Бегун.

Он распахнул скрипучую дверь, умылся ледяной водой из бочки, почистил зубы толченым липовым углем с мятой.

Просыпалось Белоозеро, курился дымок над трубами, но на улице было еще безлюдно, только выскакивали на двор в одних рубахах ребятишки — с ведром за водой или по иной нужде.

Бегун увидел, как из поповского дома вышла Неждана, уже одетая для работы, но направилась не к болоту, а в лес. Он обогнул село по задворкам, чтобы не маячить перед окнами, с которых летом снимали промасленную холстину, и крадучись пошел следом.

Неждана легко шагала впереди, что-то негромко напевая про себя, глубоко приминая босыми ногами мох. Тяжелая белая коса раскачивалась за спиной, платок лежал на плечах — в отличие от баб, с утра до ночи туго, по брови затянутых платком, а в праздники — подволосником, девки покрывали голову только в храме да под палящим солнцем. Она вышла на просторную поляну, заросшую высокой травой, и встала, глядя в небо, ожидая чего-то. Бегун тоже остановился в десяти шагах сзади, хоронясь за деревом.