Дмитрий Красько - Волк-одиночка

— Хорошенькая мелочевка! — хрюкнул я. — У меня же действительно каждая мышца болит.

— Это тоже нормально, — радостно сообщил доктор. — Гематомы. Тебе фонарь под глаз хоть раз ставили?

— Да бывало, — я не стал заниматься высшей математикой, вычисляя, сколько раз такое бывало. Решил, что с доктора и такого ответа хватит. И не ошибся.

— Та же система. Кровь приливает к ушибленному месту, ткани разбухают и так далее. Не переживай, через пару недель все пройдет. Так что ты пока потерпи, а через часок мы тебе обезболивающее дадим, полегче будет.

Веселый доктор развернулся и пошел прочь из палаты. За ним потрусила чернявая. Даже лысая бабушка покряхтев и скрипнув суставами, поднялась и направилась следом. На выходе из палаты она щелкнула выключателем, и меня поглотила тьма.

В этой тьме я остался совсем один. Нет, очень даже возможно, что в палате кроме меня были еще пациенты, но, поскольку мое тело вовремя не выразило желания повертеться ужом, я так и остался в неведении относительно этого. Тем более, что в данный момент, сколько бы ни было у меня соседей, я все равно был один. Совсем один — против всех моих мыслей. А их было много, и бой был неравный.

«Вот тебе и охотник! — как-то даже не по-детски растерянно подумал я, пялясь в черную темноту, за которой замаскировался белый при любом другом освещении потолок. — Язви меня, натурально, в качель и даже дальше. Прости, Господи, мою душу грешную. Не хочешь? Как хочешь. Совсем несерьезно получается — охотился на охотника, и сам стал жертвой охотника. Нехило. Причем, самое интересное, охотничек-то из той самой коллекции, которая мне нужна. Положеньице…».

Меня можно понять. Достаточно поставить — или положить — себя на мое место. Горько и обидно все получилось. Разрабатывал, понимаешь, план, — в первый раз в жизни, клянусь лысым скальпом только что ушедшей бабушки-медсестры! — и все в пустую. Согласно своему же плану, стал совершенной сволочью в глазах Яна, а через него и остальных собратьев-таксеров — и все, как оказалось, зря. Вместо этого вполне мог наобещать им, что вооружусь ядерными боеголовками и полечу бомбить Берлин, а вместо этого с такой же легкостью оказаться на больничной койке. Главное — фиг придерешься. Сбили-то на самом взлете. Ну, не успел ничего, не стрелять же меня за это, в самом деле. И ни к чему оказались все жертвы. Блин. Жаль.

Впрочем, кое-что я все-таки успел. Успел услышать, как один из типов признался за всех, что работают они на Камену. Бедный тип, по правде говоря. Я ему не завидовал. Если бы он сказал все то же самое, но один на один со мной, ему было бы проще в смысле продолжения жизни. Потом он мог бы, к примеру, наивно вытаращить глаза и сказать: да вы что, в самом деле? Ничего подобного не только не говорил, но даже и не слышал. Другой вариант — о нашей милой беседе вообще никто бы не узнал, поскольку я трепаться не собирался, а он — тем более.

Но вся хохма была в том, что он раскололся при свидетеле. И нарушил кодекс мафии. А у него, у кодекса, когда его нарушают, появляются тошнота в желудке и непреодолимое желание убить нарушителя. И ему, кодексу, глубоко плевать, что на нарушителя какой-то нехороший человек, посредством давления на коленку, стучания по носу и наведением пистолета произвел неизгладимое впечатление, под воздействием которого и состоялось нарушение.

В общем, по разговорчивому хуцпану можно было шить деревянную рубашку. Оглядываясь назад, я припоминал, что просматривалось в его облике что-то от скорого покойника. Ну, не жилец он был, понимаете, что я хочу этим сказать? Я просто не видел причин, по которым он смог бы остаться в рядах живущих. Все равно его заложит напарник, у которого бас гуще, чем у парохода во время случки с пароходицей. Заложит хотя бы потому, что ему своя задница на порядок дороже товарищеской. И я его, говоря на чистоту, понимал.

Но мне от этого легче не становилось. Понимать все, вплоть до того, как ежики ежат делают — это одно. А вот догадаться, чем мне может помочь смерть невоздержанного на язык истребителя таксистов — это совсем другое. И я благополучно продолжал не понимать, все так же таращась в темноту комнатного неба.

Было глупо, досадно и обидно просто так лежать и ничего не делать. Даже не так. Лежать и не иметь возможности ничего сделать — вот как. И Четыре Глаза останется неотомщенным. По крайней мере, еще две недели. Потому что так сказали медики. А я медикам привык с детства верить. С тех самых пор, как у меня вырвали первый зуб. Да и как не поверить, когда я валялся в койке, не похожий ни на рыбу, ни, тем более, на мясо, и мститель из меня, получается, был никакой. Очень подозреваю, что я даже в туалет в ближайшие дни буду стараться ходить через два раза на третий, потому что — больно. Не писать, не пугайтесь. Шевелиться больно.

Впрочем, медики тоже люди, тоже ошибаются иногда. И мне очень хотелось думать, что мой случай из тех, которые называются «врачебной ошибкой».

За стеной затопало, и звук шагов больно и неприятно отозвался в мозгу. Я поначалу не понял этой хохмы и собрался было обидеться на свое привередливое серое вещество. Но потом сообразил, что оно не виновато, а виноват грузовик, изнасиловавший мою старушку-«Волгу» в самой извращенной форме, так, что после этого акта она уже никому на хрен стала не нужна. И ей теперь был один путь — на свалку. А мне, соответственно, в больницу. С диагнозом, скорее всего, «сотрясение головного мозга и множественные ушибы мышечных тканей». Впрочем, формулировка вполне могла звучать по-другому, я не в обиде, я не медик, диагнозов почти не ставил. Если не считать единственного случая, когда решил, что у моей — была такая — собаки запор и прописал ей слабительное. Хорошего из этого опыта получилось мало. Такса трижды за ночь загадила половик в прихожей, а потом при первом удобном случае сделала ноги от такого заботливого хозяина. Я погоревал, выпил бутылочку «Русской» и после этого зарекся выносить диагнозы — пусть этим занимаются доктора, у них лучше получается. После шести-то лет университетских тренировок.

В общем, я лежал и страдал головой, похожий на Соловья-разбойника, который по глупости решил распить литр-другой с Ильей Муромцем. Мне было так же хреново и так же беспросветно. Я не только свистеть не мог, я сейчас даже матом не рискнул бы заругаться, боясь, что это меня напрочь доконает.

А шаги в коридоре вдруг прекратились. Самое интересное — именно у двери той палаты, что имела честь принимать меня, болезного. Потом стало еще интереснее, потому что, скрипнув, дверь отворилась и в нее кто-то протиснулся. Решив, что этого маловато будет, этот кто-то пошуршал ладонью по стене и, нащупав выключатель, нажал его.