Дмитрий Красько - Волк-одиночка

Компания подобралась малоприятная. Оно, конечно, понятно — не я ее подбирал. И от этого страшно страдал. Как страдал, плюс к этому, душой и телом. С телом все понятно — после того, как оно угодило под грузовик, у него других занятий, кроме как страдать каждой клеточкой, и быть не могло. А я еще и похмельного синдрома по простоте душевной подкинул.

Труднее было с душой. От чего страдала она — понять было не так просто. С одной стороны я, конечно, переживал за нашу цивилизацию, которая с завидным постоянством катится к черте, за которой — гибель. Но с другой — я понимал, что нынче такой глобал вряд ли является причиной моих терзаний. И полагал, что дело все-таки не в этом.

А двое полудурков по обе стороны от меня были такие черные. В общем, я постепенно сообразил, что дело в них. Это их мрачные фигуры нагоняли на меня тоску, заставляя душу корчиться в жестоких мучениях. Впрочем, поделать с этим я ничего не мог — их соседство было как карма или, скажем, судьба. Вот она тебе дана, и все. И хана. Можешь на Луну выть, можешь пытаться грызть гвозди — все равно ничегошеньки из этой затеи не выйдет, потому что это навсегда, тебе с ней век вековать. А когда она кончится, кончишься и ты. То же самое и с кожаными обалдуями. Они сидели и пялились в затылки находящихся впереди, лица их были тупые-тупые. И от этого мне становилось еще более понятным, что избавиться от них не удастся. По крайней мере, в ближайшей перспективе. А потому я просто застыл между ними и не дергался. Да и, сказать начистоту, при всем своем желании дернуться не сумел бы — тело затекло, даже боль наполовину укрылась в онемении мышц.

Безнадега, в общем. Полностью обездвиженному и, как следствие, лишенному возможности что-то предпринять, мне оставалось только одно — всласть побиться мыслью над проблемой. Но это обстоятельство радовало как-то не очень. Потому что, во-первых, соображать было трудновато — мешал похмельный синдром, цап его за ногу. А во-вторых, это все равно было бесполезно. Даже додумайся я до чего-либо хорошего, воплотить хорошее в жизнь мне, болящему по самое не могу, явно не удастся.

Сделав этот ошеломляющий вывод, я просто перестал думать дальше. А зачем? Вместо этого расслабленно растекся телом по сиденью и принялся восстанавливать силы. Тоже, между прочим, немаловажное занятие. Хотя для меня, похоже, и бесперспективное.

Доктор сказал, что мне потребуется недели две, чтобы снова ощутить себя человеком. Но сейчас я был твердо уверен — он ошибался. Потому что я либо приду в норму раньше, либо вообще не приду — просто двух недель на восстановление не будет, меня грохнут раньше.

Такая вот невеселая картина. Но по опыту я знал, что шанс все-таки есть. И дело даже не в удаче. Черт с ней, с удачей. Она хоть и предпочитает сильнейших, но раз в жизни предает даже своих любимчиков — может быть, чтобы проверить их на стойкость. И если они не сумеют обойтись без нее, то им каюк, а удача, стало быть, уже не воротится.

Я тоже причислял себя к счастливому племени везунчиков. Другое дело, что означенная удача не раз и не два за мою короткую жизнь успела изменить мне. Однако и в те разы я сумел остаться живым, отделываясь легким испугом да иногда тяжкими травмами. Но обходился без нее.

Сейчас мне, если я хотел выпутаться из сети неприятностей, в которую угодил, тоже приходилось рассчитывать только на себя. А выпутаться я хотел. И рассчитывать — мог.

Первым делом, что я имел в активе? Мою природную сообразительность. Я, конечно, не гений — будь я гений, давно бы стал дипломатом и умотал в какую-нибудь прекрасную страну под названием, скажем, Папуа-Новая Гвинея, где можно жить, ни о чем не заботясь, одеваться в листья кокоса и папоротника, питаться соседями, и теде, и тепе. Но я, повторюсь, гением не был. Я был всего лишь заурядным сообразительным парнем. Зато соображающим довольно быстро. К примеру, мне почему-то с детства удавалось решать секреты самых хитрых головоломок и находить конец нити в нарисованном клубке. То есть голова моя, спасибо папе с мамой, — сто лет им жизни, можно вместе, но лучше порознь, впрочем, как захотят, — была устроена таким образом, что из множества вариантов всегда выхватывала самый верный. Или почти самый. Или почти верный. Но — всегда.

Это во-первых. Однако, поскольку в нынешней ситуации «во-первых» мало что давало, существовало еще и «во-вторых». А это были отменные свойства моего остального, помимо головы, организма. В частности, его потрясающая способность быстро восстанавливаться. Вы, конечно, будете смеяться, хотя и совершенно напрасно, но в детстве у меня, Миши Мешковского, было прозвище Ящер. Потому что ходила хохма, что отрежь мне хвост — которого все равно не было — и он отрастет заново. Слишком быстро, на удивление всяческим окружающим, заживали у меня разные царапины, шишки и ссадины. Вот поэтому я и надеялся восстановить силы раньше, чем предрекал доктор. Если, конечно, у меня будет на это время.

Еще одна завидная черта моего незаурядного организма — отменная реакция. Хвастаться не буду, пули зубами на лету тоже ловить не рискну, но на реакцию никогда не жаловался. К тому же его, организм, то есть, в свое время неплохо потренировали в армии отцы-командиры одного сильно зашифрованного подразделения Тихоокеанского флота. Из подразделения меня, правда, после четырех лет службы выперли с позором за разгильдяйство, и даже звания лейтенанта лишили, но это уже из другой оперы, правда? Тем более, что я обо всем благополучно забыл после того, как дал подписку о неразглашении сроком на двадцать пять лет.

Подводя итог, я вывел из него, как партизана из леса — организм у меня богатый. Даже не смотря на все мои недетские попытки расшатать его здоровье.

Для полноты картины существовало еще и «в-третьих», на которое я вполне мог положиться в данной ситуации, — да и глупо было не полагаться, — это мой буквально офигенный опыт участия в разного рода заварушках и хипешах. Не сморгнув глазом скажу, куда более богатый, чем у того типа, что сидел справа. И то же самое по отношению к левому. Больше даже, чем у их босса Камены. Опыт примерно такого же объема, как у Владимира Ильича и Феликса Эдмундовича, помноженных на Иосифа Виссарионовича. Хотя и несколько иного рода. Так мне ли, с таким багажом, теряться?!

Рассуждая таким образом, я неплохо разрекламировал себя в собственных глазах. Провел, так сказать, кампанию по восстановлению доверия к себе, милому, дорогому, единственному. Скажи я все это с экрана телевизора, и меня без проблем выбрали бы президентом любой страны, а разные женщины-девушки завалили бы меня мешками писем с любовными признаниями. Если нет — то я больше ни за что и никогда.

Но это так, к слову. Пока что мне предстояло совершить величайший в жизни подвиг — выжить. А для этого, как минимум, необходимо было, чтобы стихла боль в мышцах. Для чего я и отдыхал, пока машина шуршала по асфальту ночного города.