Александр Щелоков - День джихада

— Если честно, сколько мне влепят?

— Если честно, не знаю. — Щеглов не хотел лицемерить. — Но постараюсь помочь…

— Гору руками не сдвинешь, как ни старайся. — Полуян горько усмехнулся.

«Еще какую гору», — подумал Щеглов, но промолчал. Рассказывать о тайнах своего «цеха» он не собирался.

— Почему ты отказался от адвоката?

— Мне будет неприятно, если кто-то станет доказывать мою невиновность. Я совершил преступление и готов за него ответить сам. Без посредников.

— Все же зря. Адвокат…

— Не надо, полковник. Я прекрасно понимаю: судьи придут на заседание с готовым решением. Или может быть иначе? На хрена тогда нужен государству суд, если он будет молоть не тем помолом, какой ему заказывают?

«А он, оказывается, действительно все понимает», — подумал Щеглов.

Полуяну повезло: память о потерянном сыне подвигла Щеглова встать на защиту офицера, обреченного начальством претерпеть скорый суд и расправу.

Полуяна освободили из-под стражи прямо в зале заседаний суда. Изменив подсудимому инкриминируемую ему статью 238 «Неповиновение» на 239 «Неисполнение приказа», судьи вынесли подсудимому наказание в виде лишения свободы сроком на один год. И тут же было объявлено, что подсудимый Полуян подпадает под указ об амнистии и подлежит освобождению.

Такой исход процесса удивил многих. Кое-кто даже подумал, что наконец-то суды стали проявлять в решениях самостоятельность. Но все обстояло куда проще. Шум вокруг дела Полуяна в средствах массовой информации подхватила зарубежная пресса. Это вызвало беспокойство в Министерстве иностранных дел. В адрес президента пошла записка, в которой излагались возможные осложнения в отношениях России с Западом. Короче, суду порекомендовали из Москвы спустить дело на тормозах. Что и было сделано.

Клавдия Ивановна с букетом цветов, в окружении представителей Комитета солдатских матерей встретила Полуяна у выхода из суда — в зал заседаний по решению председателя никого не пускали.

Когда они остались одни, Клавдия Ивановна передала ему толстенную пачку писем, перевязанную суровой ниткой. Полуян взял верхнее с обратным адресом:

«Тверь. Почтамт. До востребования. Зеркаловой».

Разорвал конверт. Письмо было кратким.

"Уважаемый Игорь Васильевич!

Сообщаю вам, что развод между нами оформлен юридически. Вы теперь свободны. Во всяком случае, от меня. Как поступит с вами закон, меня интересует мало. Да, вы теперь знаменитость. Но та, которая будет носить вам передачи, горя нахлебается. Уж я — то знаю и ей не завидую. Прощай. Не пиши.

Теперь уже не ваша Валентина".

Полуян скомкал письмо, глянул по сторонам и швырнул комок бумаги в мусорный ящик на углу улицы. Попал. Посмотрел на Рудину.

— А я, Клавдия Ивановна, решил возвращаться в отчий дом. На родину.

— И где он у вас? — спросила она с печалью.

— Отчий-то дом? В станице Ковыльной. На юге. В степи. — И вдруг спросил: — Клавдия Ивановна, вы бы поехали со мной?

— Это предложение? — Она посмотрела ему в глаза.

— Точно.

— Да, — ответила она тихо, но твердо.

— Тогда сейчас возвращайтесь в гарнизон. Увольняйтесь. Собирайте вещи. Пакуйте. Я приеду на место и сразу дам телеграмму.

Она протянула ему руку.

Он прижал ее к губам.

Поселение горцев — это аул.

Дурчин-аул, например, всего лишь несколько домов в распадке над речкой, бегущей среди могучих гор, А вот аул Дарго протянулся более чем на пять километров вниз от горы Ахмет-Ирзау до места слияния речки Бенойяссы с Аксаем.

Несравнимые по размерам и количеству проживающих там, все аулы одинаковы, когда говорят о родине гордых и свободолюбивых людей…

Старый поселок, в котором родился и вырос дед Салаха Мадуева и откуда он — участник Великой Отечественной войны был выслан с семьей в Казахстан, назывался Пари-аулом. От него давно уже остались одни развалины, над которыми, подобно надгробью, вознесла к небу седеющую свою вершину гора Кашкерлам.

После возвращения из ссылки на родину предков мать Салаха поселилась в Ачхой-Мартановском районе, где в живописной долине над холодной, кристально чистой речкой на склоне хребта появился совсем молодой аул. Вернувшиеся из казахских степей горцы назвали его по-тюркски — Жана-аул. Новый. Здесь и приютила одинокую женщину семья старых знакомых — Накаевых.

А потом построили собственный дом, и мать переселилась в него…

Командир полка упорно прятал от Салаха глаза и крутил в пальцах красный карандаш с обломанным грифелем.

— Слушаю вас, товарищ полковник.

Приученный к упряжи конь знает все дороги, по которым ему пришлось таскать за собой телегу. Кадровый военный как конь, но ему редко бывает известно, куда его повернут, натянув поводья.

— Ты мне веришь, Салах?

Мадуев посмотрел на полковника с удивлением. Вопрос «веришь — не веришь» куда больше подходит для выяснения отношений с девицей нежели для беседы командира полка с подчиненным ему комбатом.

— Что случилось, Борис Васильевич?

— Ты мне не ответил.

— Меня удивляет сама постановка вопроса. Разве я давал повод сомневаться в моем доверии?

— Хорошо. Слушай. Из Москвы, из ГУКа, пришел приказ о твоем увольнении…

Все что угодно ожидал услышать Салах — приказ выехать в длительную командировку в Тмутаракань, распоряжение сдать батальон и принять роту в связи с сокращением штатов. Наконец, могли сказать, что утрачена надежда на скорое получение долгожданного жилья. Но увольнение?… Как обухом по голове.

Будто сквозь вату входили в уши глухие слова командира:

— Хочешь, можешь не верить, но ни полк, ни дивизия представлений на тебя не подавали. Я спрашивал комдива. Он удивился не меньше, чем ты.

— Может быть, куда-то переводят?

— Если бы! — Полковник к этим словам прибавил весомый довесок мата.

— В приказе сказано прямо: уволить в запас.

Впрочем, увольнение не пугало Салаха. Это не так страшно и не так опасно, как падение без парашюта. Самым неприятным в этой истории было то, что его. Подполковника, кадрового военного, отмеченного двумя ранениями и двумя боевыми орденами, выталкивали в бомжи без всяких объяснений.

На ум пришла горькая мысль. О том, как долго его мытарили, прежде чем зачислить в военное училище. Анкеты. Справки. Проверки. Дополнительные анкеты. Подробная автобиография. Наконец, экзамены. И вот теперь выясняется, что все прошлые хлопоты пошли псу под хвост. Офицера можно вышвырнуть из строя вон, даже не объясняя ему, за что и почему.

В Москве, в ГУКе где каждая живая душа лишь номерной символ в файлах большого компьютера, о судьбах отдельных людей не пекутся. Там работают не с людьми — с кадрами. Идет приказ: тысяче офицеров присвоить очередные звания. Сто человек произвести в офицеры. Две тысячи — уволить. Все нормально, не так ли? И все равно — за что? Но это угадать он так и не смог…