Михаил Нестеров - Офицерский крематорий

Я покачал головой: какого черта Ведерников спрашивал о копиях? Судил обо мне по себе, что ли? Большего негодяя, чем он, я еще не встречал. И наделся, что никогда не встречу.

Мне не стоило закрывать эту тему, не отработав еще одну версию под рабочим названием «Утечка». Но в этом случае сам Ведерников забросал бы меня гневными сообщениями и звонками, и у него на это было время, но он поторопился. Видимо, слишком долго обдумывал и режиссировал мероприятия, объединенные одной темой. Чрезвычайно точный и аккуратный, он не оставил своей жене ни одного квадратного сантиметра жилплощади, ни одного клочка одежды, о чем, собственно, я рассуждал, готовясь закрыть его дело.

Я никак не мог свыкнуться с мыслью о том, что следствие до сих пор не установило личность потерпевшей, и все оттого, что я-то знал ее имя, равно как об этом знали по крайней мере еще два человека: Карапетян и Кросс.

– Ты часто общался с Ритой?

– Нечасто, – ответил напарник.

– Расскажи о ней в двух словах.

– Ну, не знаю. – Он на минуту задумался. – Она странноватая какая-то. Имя редкое.

– Я бы так не сказал.

– Ну, может, тебе Риты каждый день встречаются, мне – нет. Ты дашь мне договорить?

Я кивнул головой: «Валяй».

– Ну, я прикалывался вроде, когда спросил, почему ее назвали Ритой? Она ответила, что Рита на каком-то там языке означает «порядок вещей» и родители воспитали ее в этом духе.

Я слышал об этом, но вспомнил только сейчас. Какая-то часть мозга, просившаяся называться энциклопедической, выдала результат. «Какой-то там язык» – это ведийский санскрит. Рита воспринимается как основа справедливости, праведности и морали и рассматривается как истина в самом широком смысле этого слова. Рита представляет собой космический закон, в согласии с которым происходит «упорядочивание неупорядоченного», вращение Вселенной и существование всего сущего, включая космос, человечество и его нравственные устои. Она в постоянной борьбе со своей полной противоположностью – анритой, «неупорядоченностью». В общем, в каком-то смысле полный бред.

– У тебя есть ключи от ее дома?

– Я долго ждал, когда ты об этом спросишь. Поехали. – Кросс поднялся на ноги. – Только ничему не удивляйся.

– Это после того, как я лег спать с живой женщиной, а проснулся с трупом в постели?..

Я вошел в помещение. Шаг, второй – и я остановился как вкопанный. Как будто среда, в которую я вторгся, оказывала сопротивление.

Это была ее комната – мне не требовалось никаких доказательств. Наконец препятствие, сдерживающее меня, вдруг растворилось в воздухе. Как будто призрак, стоящий на страже этой комнаты, отступил, узнав меня. Я смог сделать еще шаг, глубоко потянув носом воздух, и еще один…

«Это я… Помнишь, ты рисовал меня?»

Я резко развернулся к Кроссу, и он, глядя мне в глаза, проговорил:

– Это пройдет не скоро. Мне знакома эта фигня – сальвинорин называется. Я неделю вздрагивал, ни с того ни с сего. Черти мерещились, собаки с поросячьими пятаками гонялись за мной. Один раз за рулем…

– Слушай, заткнись, а?! Я работаю! Как вы с Сержем и просили.

– Мне бы такую работу, – заткнулся Кросс.

Трудно перейти от взвинченного состояния к спокойному – настраиваться на прежний лад мне пришлось не меньше минуты.

Если бы я раньше не видел подобного жилого помещения, совмещенного с мастерской, меня бы потрясли размеры этого объекта.

«Книгохранилище без книг. Без Библии. Жуть в крайнем своем проявлении. И как оскорбление религиозной святыни – стеллаж с цифровыми компакт-дисками».

Точная, безупречная, отточенная, как лезвие ножа, характеристика.

Название объекта – «Книгохранилище» – сохранилось над центральной дверью, и мне эти буквы вот сейчас, когда я огляделся в просторном помещении, показались последними, которые я вижу.

– Как она сумела выбить себе это здание? – выдавил я из себя, остановившись в центре зала. И – окаменел от новой неожиданности. Акустика тут оказалась потрясающая – эху некуда было ткнуться. Мой голос показался мне мягким и сильным, поставленным, как у диктора на советском телевидении. Звуки распространялись равномерно, и даже шепот одинаково был слышен в любом уголке здания. Театр. Театр одного актера…

– Как она сумела выбить себе это здание? – был вынужден повториться я, не дождавшись ответа.

– Карапетян помог, – наконец отозвался Кросс, и сам, казалось мне, завороженный необычной атмосферой. – Нравится?

– Нет слов, – честно признался я.

– Я не мешаю?

– Заткнись!

Вообще я рассчитывал увидеть заурядную квартиру, в крайнем случае – капитальный частный дом. По дороге сюда Кросс сообщил мне «характеристики частного дома»: «Стоит на отшибе, соседей нет, что еще нужно человеку для счастья?» «Это смотря какому», – рассеянно ответил я. И вот спустя четверть часа я действительно потерялся во времени и пространстве.

Книгохранилище, еще сохранившее на кирпичных стенах пыль фолиантов, рукописей, просто переплетенных вместе листов, было разделено надвое несущей стеной с аркой посередине, отчего казалось целостным, неразделенным. И если звуки проникали куда угодно и были слышны в любом уголке, то свет, наоборот, избегал углов, отчасти опровергая «убеждение» Ремарка: «Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме». И эта закругленность из мира теней старила и без того многолетнее здание. Оно сейчас мне показалось залой средневекового замка. Дело еще и в кирпичной кладке, частично утратившей отделочный слой. И если бы современный зодчий поставил перед собой задачу простроить такое вот здание и придать ему вид старины, лучше, чем это сделало время, у него не получилось бы. Книгохранилище не требовало ремонта (а значит, и капиталовложений), а лишь элементарного поддержания чистоты.

– О чем задумался? – спросил Кросс.

– Об уходе, – машинально ответил я.

– Наскучил этот мир?.. – по-своему понял меня напарник.

Я не ответил.

– А вообще как, впечатляет? – продолжал допытываться он с настойчивостью зодчего, сотворившего этого шедевр.

– Нет слов, – повторился я. И вернулся к своему прежнему настроению, дав знаком Кроссу понять, чтобы он мне не мешал.

Одиночество. Человек, выбравший местом обитания это здание, ценил одиночество. И тут не было места другому такому же одиночеству. Если представить, что над этим этажом возвышается символ христианского культа, то оно предстанет в виде «нескромных», но полагающихся по степени отличия покоев игуменьи. Я мог бы привести еще пару сравнений, но дело – прежде всего. Об этом мне мог в любую минуту напомнить Кросс: «Делом надо заниматься».

Я обратил внимание на электропроводку: массивный кабель в черной оболочке проходил по верху стены, разветвляясь в распределительных коробках на свет и розетки. Проводка была новой, но в массивности своей копировала ушедшую эпоху.