Андрей Воронин - Русская сталь

Вылет рейса задержали на полтора часа. Люди в штатском прохаживались между рядами, игнорируя недовольство пассажиров. Даже багажное отделение потребовали открыть, но и там ничего не нашли.

Сиверову разрешалось проносить в помещение архива плеер с наушниками. Когда-то он пробил себе эту льготу через генерала Потапчука, объяснив, что гораздо продуктивнее работает с документами под музыку любимого Вагнера. Взамен Потапчук потребовал являться в архив как можно реже и в нерабочее время. Не надо смущать своими наушниками других, штатных агентов.

Время за работой летело быстро, подгоняемое ледяной бурей вагнеровских «Нибелунгов».

Ночь, одиночество, оперная музыка — что еще нужно для полного сосредоточения? Сиверов вычеркивал одни фамилии, ставил галочки против других. В конце концов он распределил давнишних постояльцев по нескольким категориям. В разряд «первоочередных» попало полтора десятка человек.

Ближе к утру из них осталось трое. Один из этой троицы эмигрировал вместе с семьей в Америку. К эмигрантам Сиверов относился нормально: если не хочешь жить в стране, гораздо честнее уехать, чем жить, держа кукиш в кармане. Внимание привлекло совсем другое — творчество человека по фамилии Голобродов и его связи с КГБ.

Голобродов начинал журналистом, в семидесятых писал в «Известиях» большие интересные статьи — «острые», как тогда говорили. Потом попробовал себя в литературе. Сиверов помнил серию книжечек в мягком переплете: альманах «Подвиг» — зарубежные детективы и советские повести о разведчиках.

Однажды, будучи уже сотрудником ФСБ, Глеб видел старую растрепанную книжонку в руках одного из коллег.

— Охота тебе читать эту муру.

— Просто попалась в руки. Вполне годится, чтобы убить время. Кое-какие детали мужик описывает со знанием дела. Похоже, консультировался у грамотных людей.

С будущей женой Голобродов познакомился на многолюдном дне рождения. Народ собрался самый разношерстный, но всех объединяло одно — молодость. Все они были моложе Голобродова, чьи годы подкатили к отметке «30». Он не уступал собравшимся ни в чем — ни в умении танцевать рок-н-ролл, ни в восторге перед «Битлами», ни в способности много пить и травить анекдоты. Но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке.

Будущая жена понравилась ему меньше всех. Эта брюнетка с острым носом и модной стрижкой много курила с пренебрежительно опущенными уголками губ и слишком картинно сбрасывала пепел в пепельницу. В противовес всем она одна говорила о джазе, и Голобродову это показалось просто желанием выделиться из общей массы.

Но вдруг случилось чудесное превращение. В качестве волшебной палочки выступил товарищ, шепнувший Голобродову, что Полина — дочка генерала КГБ. Эти «три звука в одном» звучали в те годы как шаги Командора. КГБ боялись — каждый, кто слушал западную музыку, чувствовал себя отчасти диссидентом. Но страх и уважение обычно неразделимы. Три звука были символом власти, привилегий, особой неприкасаемой касты.

Остроносая брюнетка вмиг показалась Голобродову умницей и красавицей. Если б он из корыстных побуждений решил завязать с ней знакомство, ничего бы, наверное, не вышло. Но он влюбился в живой образ поклонницы элитарного джаза. Она так красиво сбрасывала в пепельницу пепел от сигарет «Camel», продающихся только на чеки в «Березке». И не спешила кокетничать с кем попало.

Завязался разговор. Журналист раскрылся во всем блеске эрудиции, тонкой иронии, легкого цинизма. Это не могло не произвести впечатления. Они с Полиной стали встречаться и через год поженились.

Генерал выбил молодым квартиру рядом со своей, на той же лестничной клетке. Родители жены воспринимали новые комнаты как простое добавление к прежним, чувствовали себя здесь как дома. Голобродова это нисколько не раздражало. Он симпатизировал добродушной суровости тестя и патриархальной простоте тещи (после двадцати лет в Москве она так и осталась по сути деревенской бабой).

Основой этой симпатии, конечно, были новые перспективы. Голобродова не нужно было толкать наверх по блату. Достаточно было приоткрыть ему доступ в двери, закрытые наглухо для всех остальных «тружеников пера». Он смог писать репортажи с закрытых военных объектов, выезжать за рубеж для «освещения» визитов представительных делегаций. Его удостоили привилегии писать речи партийных чиновников высокого ранга. По сбивчивым воспоминаниям маршала Великой Отечественной и наркома сталинских времен он настрочил два пухлых тома мемуаров. Голобродов искренне преклонялся перед этими людьми, перед Советской властью.

Он стал пользоваться доверием: когда нуждались в талантливом и проверенном человеке, начальству приходила на ум именно его фамилия. Но популярность в народе он заслужил не репортажами со съездов, не мемуарами, которые выходили под чужими фамилиями. Он попросился к золотой жиле в архивы, и его пустили туда.

Пользуясь эксклюзивным правом, он стал «выдавать на-гора» увлекательные романы и повести, благо в архивах царской охранки, ЧК, ГПУ и НКВД с избытком хватало самых невероятных историй. Вначале его опусы подвергались строжайшей цензуре. Однако Голобродов лучше цензоров знал, о чем нужно кричать во весь голос, а о чем молчать как рыба.

Его книжки издавались большими тиражами, печатались в твердых и мягких обложках. Но настоящий бум начался в эпоху перестройки. Голобродов быстро сориентировался, куда дует ветер, и вернулся к публицистике. Под его именем теперь печатались в газетах и журналах объемистые статьи о преследовании Сталиным верных ленинцев, о процессе Промпартии тридцатых годов и деле врачей-«отравителей» начала пятидесятых. Он свободно цитировал материалы допросов Берии и отчеты секретных заседаний Политбюро в разгар Карибского кризиса.

Потом случилось ужасное: доступ в архивы открылся для всей пишущей братии. Прошло лет пять, и Голобродов сдулся, как мыльный пузырь. Оказалось, другие умеют писать гораздо интереснее.

Голобродов, как никто другой, подходил на кандидатуру человека, которого искал Слепой. Журналист мог получить доступ к какому-то давнему делу, мог узнать о спрятанном кресте из показаний свидетелей или обвиняемых. В архиве фиксировались все запросы на просмотр документов. Карточки с запросами сотрудников самих органов безопасности проходили под шифрами, просматривать их могло только начальство. В карточках историков, журналистов и прочих гражданских лиц ставилась настоящая фамилия, и Сиверов смог ознакомиться с заявками Голобродова.

Их было не меньше сотни. Половина дел вряд ли могла иметь какое-то отношение к бывшему «Фридриху Великому». Глеб запомнил все, каким-то боком связанные с фашистской Германией.