Андрей Воронин - Возвращение с того света

И все-таки – что делает Слепой в Крапивино?

Этот парень не из тех, что подолгу сидят без работы. Неужели его перевербовал Федотов? Нет, вряд ли. Будь это так, Федотов не пошел бы на разговор, просто открестился бы от всего, и точка.

Как бы то ни было, поселком Крапивино следовало заняться вплотную, тем более что о деле генерала Потапчука теперь можно было забыть.

Ирина Быстрицкая шла березовым перелеском, не подозревая о том, что повторяет путь Андрея Шилова и многих других паломников, пилигримов и просто местных жителей, ныне здравствующих и уже отошедших в лучший мир по тем или иным причинам.

Свежий воздух и нежно-салатовая зелень распускающихся березовых листьев на какое-то время заставили ее замедлить шаг. Она вдруг словно протрезвела, осознав всю безнадежность и безумие своей затеи. Что за дикая мысль – пытаться исправить непоправимое с помощью какого-то нечесаного колдуна? Ирина не сомневалась, что у Александра Волкова нечищеные ботинки – деталь мужского туалета, всегда внушавшая ей отвращение едва ли не большее, чем случайно оставшаяся незастегнутой ширинка. Она была не так уж далека от истины: созданный стараниями полковника Лесных святой не слишком утруждал себя подобными мелочами, полагая, что сойдет и так, тем более что на публике он, как правило, появлялся без ботинок, да и без брюк, если уж говорить о ширинках.

– Это безумие, – сказала она вслух. – Что я делаю?

Впрочем, она отлично сознавала, что именно делает. Истина заключалась в том, что ее воля к сопротивлению иссякла, как колодец, из которого день и ночь черпали воду все, кому не лень. От блестящей ироничной женщины, какой она была совсем недавно, мало что осталось. Беда согнула ее, почти сломала, и теперь она понимала, как мало нужно для того, чтобы счастье вдруг превратилось в ничто, а жизнь сделалась бесконечной чередой длинных, беспросветно тоскливых дней, проживаемых просто по инерции.

Она не любила фильмы про войну, особенно те, в которых с садистской обстоятельностью показывали бесконечные колонны нагруженных узлами и чемоданами беженцев или военнопленных. Она не понимала, как можно существовать в таких условиях. Раньше не понимала. Теперь она поняла это вполне.

Волков был ее последней надеждой, той самой соломинкой, за которую хватается утопающий. Если и он не поможет (а в то, что на свете есть человек, способный помочь ей, Ирина не верила), что ж, тогда будет видно. Илларион не одобрил бы ее мыслей… Ах, подумала она, ну зачем он стрелял в ту ночь? Самоубийство – тяжкий грех, который к тому же лишит ее последней надежды на встречу со всеми, кого она любила, хотя бы на том свете. Тот человек шел избавить ее от страданий, а Илларион помешал ему.., возможно, у того человека тоже были жена и дети, которым сейчас так же плохо, как ей.

Конечно, Илларион не виноват, он поступил так, потому что не мог по-другому, но ей от этого легче не становилось.

В поселке ее сомнения только усилились. Первый же прохожий, которого она спросила о том, как пройти к церкви Вселенской Любви, ответил в том смысле, что всех этих сектантов надобно вешать за яйца.

Он так и сказал: за яйца, она не ослышалась. А их баб продавать за валюту в заграничные дома терпимости, а тех, кого не купят, топить в нужнике. Впрочем, как заметила Ирина, этот любезный прохожий был, несмотря на ранний час, пьян до остекленения, так что слова давались ему с трудом.

Проходя мимо библиотеки, она заметила худощавую молодую женщину, которая как раз снимала с дверей тяжелый висячий замок, открывая сокровищницу печатного слова для всех желающих, которых поблизости что-то не усматривалось. Это была натуральная блондинка с темными глазами, с интеллигентным и довольно миловидным, хотя и несколько апатичным лицом. Не то чтобы она сильно понравилась Ирине, но она, по крайней мере, была трезва и вряд ли стала бы слишком подробно высказывать свои пожелания в адрес сектантов, даже если они у нее были.

Ирина не ошиблась в своих ожиданиях: выслушав ее вопрос, блондинка, оказавшаяся заведующей библиотекой, дала ей подробные, хотя и не слишком сложные, ввиду ограниченности здешней топографии, указания, как пройти к молитвенному дому, а потом, спохватившись, сказала, что там в такую рань никого не будет, и предложила посидеть в библиотеке и попить, пока суд да дело, чайку с пирожками.

Ирина вдруг почувствовала, что голодна как волк и не стала отнекиваться. Чай был крепким и ароматным, пирожки с домашним вареньем таяли во рту, а религиозная пропаганда, прилагавшаяся, как вскоре выяснилось, к угощению, хоть и была прямолинейной и неприкрытой, не оставляла, тем не менее, впечатления навязчивости. "Да, – сказала Светлана, – я в церкви с самого первого дня. Я похожа на фанатичку? Нет? Странно, потому что я – самая настоящая фанатичка. Просто потому, что Учитель прав. Да, он действительно святой. Мертвых он не оживляет, но душевные раны исцеляет, как никто. Беседы с духами? Ну, это уж как когда.

Сами понимаете, призраки – народ недисциплинированный, захотят – придут, а не захотят, так хоть в лепешку расшибись…"

Это говорил человек с высшим образованием, говорил спокойно, словно о расписании движения пригородных электричек или о погоде, и это было убедительнее любых молитв и свидетельств с пеной у рта. В этой речи было очень мало ссылок на высшие силы, напротив. "Человек – часть Вселенной, – говорила Светлана, – и, если какая-то часть организма начинает гнить, отравляя все тело, как следует поступить с больным органом? Да, поначалу это кажется не правильным, диким. Нас слишком долго заманивали в рай сладенькой ложью христианства, но признайтесь: неужели вам никогда не приходило в голову, что без некоторых людей мир стал бы светлее, а воздух – чище? Нас не любят именно эти люди. Их религия – склока, их Бог живет в водочной бутылке, их Священное Писание – книга жалоб и предложений, их исповедь – анонимный донос, их мать – подлость, их отец – зло.

Мои слова – пустой звук, но разве он не находит отклика в вашей душе? Еще чаю?

Да кто вам сказал, что ненависть разрушительна?

Разрушительна любовь – она делает нас слабыми, уязвимыми и бездеятельными. Любовь почти всегда несчастна и безответна, ненависть же в девяноста девяти случаях из ста взаимна. Когда вы бьете молотком по гвоздю или рубите дерево, которое потом станет частью вашего дома или даст этому дому тепло, вы не испытываете к гвоздю или дереву любви, вы их ненавидите за их тупую неподатливость, за те усилия, которые вам приходится затрачивать. Разве нет? И разве это не созидание? Гончар, центруя глину, давит ее обеими руками, давит изо всех сил, словно душит врага. Высший акт созидания – зачатие новой жизни – со стороны больше похож на смертельную схватку, на изнасилование и убийство… Да и только ли со стороны?