Владимир Гурвич - Федеральный наемник

— Долго?

— Как пойдет выздоровление. Врач смазал мазью все твои болячки. Это очень хорошая мазь. Мы покупаем ее за доллары. В вашей армии такой нет.

Внезапно ускользающая, словно тень мысль, обрела ясность.

— Ванда, почему ее нет тут? Что с ней?

В комнате наступила тишина.

— Константин, ее нет с нами, — ответил отец Борис.

— Почему?

— Я объясню, — проговорил Умар. — Мы захватили троих из отряда Арсена. Когда мы стали вести с ним переговоры, тот поставил категорическое условие: обмен только по головам. Три их головы на три ваши. Я выбрал мужчин.

— Но почему?

— У нее есть шансы остаться в живых, а у вас не было ни одного. Арсен обещал не трогать ее.

— И ты веришь обещаниям этого чудовища?!

От возмущения я хотел даже вскочить с кровати, но внезапно проснувшаяся боль снова уложила меня на нее.

— Что ты натворил! Лучше бы ты оставил меня в лапах этого мерзавца! — крикнул я, собрав едва ли не все имеющиеся у меня в запасе силы.

Я увидел, как изменилось лицо Умара, из доброжелательного оно превратилось в хмурое и враждебное.

— Я поступил так, как считал нужным. Я тут решаю, что делать. — На несколько секунд он замолчал, затем сказал чуть мягче: — Я понимаю тебя, но выбора у меня не было.

Я застонал. Я представил Ванду, хрупкую, слабую в окружении самых жестоких в этих горах бандитов, для которых переломить чью-то жизнь все равно что переломить веточку на дереве. Если они даже ее не убьют, то сотворят с ней такое, что похуже смерти.

Я посмотрел на Умара, который молча стоял возле моей постели.

— Ты не должен был так поступать, — тихо сказал я.

Я почувствовал, что Умар не совсем меня понимает и одобряет мое поведение; по понятиям его народа мужчина настолько выше женщины, что у него даже не возникло сомнения, кого спасать. В каком-то смысле мои обвинения в его адрес безосновательны, он действовал так, как подсказал ему его разум, как диктовали многовековые традиции. Вот он и подчинился им.

И все же я не мог простить Умару его поступок. Он должен был сделать все от него зависающее, чтобы вызволить Ванду. А он не сделал ни- чего. И судя по его интонации и не собирается ничего делать.

Я демонстративно отвернулся от всех присутствующих. Никто не стал меня больше ни в чем убеждать. Через минуту я услышал удаляющиеся шаги.

Потянулись унылые дни моей болезни. Умар сказал правду, у него в отряде действительно был врач, средних лет мужчина. Я кое-что разбирался в ранах и мог констатировать, что это был весьма знающий специалист. К тому же в своем лечении он пользовался мазями и лекарствами, как купленными у лучших фармацевтических фирм мира, так и приготовленными местными знахарями. Совместное лечение двух медицинских школ весьма благотворно воздействовали на мой организм, на котором постепенно затягивались раны и который медленно, но верно набирался сил.

Чаще всего ко мне заходил отец Борис и заводил своими привычные душеспасительные беседы. У меня сложилось мнение, что в последнее время ни на какие иные темы он уже не способен разговаривать. Я в основном молча слушал, но не потому, что соглашался, а потому, что совершенно не испытывал желания спорить.

Реже заглядывал Павел; после истории с его согласием принять ислам, он явно испытывал что-то вроде близкое к угрызениям совести. Отец же Борис то ли в воспитательных целях, то ли считая его вероотступником, общался с ним немного и крайне сдержанно. Это действовало на Павла, я видел, что парень не находит себе место.

Павел надеялся, что я как-то ему помогу, дам нечто вроде индульгенции. Но если быть честным, мне было не до него, мои мысли целиком занимала Ванда. Боль и страх за нее не оставляли меня ни на минуту.

История с Вандой мешало моему общению с Умаром. Я видел, что он хочет со мной поговорить. Но я шел на контакт неохотно, как бы тем самым давая понять, что осуждаю его поступок по отношению к женщине. Но он был упрям и в добавок не сомневался в своей правоте, а потому мало обращал внимание на мое поведение. Он так и не мог понять, почему я не столь сильно благодарен ему за свое вызволение и выражаю недовольство его поступком.

И все же вопреки своему намерению, однажды я втянулся в разговор с ним.

— Я хочу, чтобы мы бы поняли друг друга, — сказал он мне.

— Зачем, что это изменит? — Я чувствовал себя настолько хорошо, что даже позволил себе пожать плечами.

— Многое, — уверенно произнес он. — Если ты и твои соплеменники поймут причины того, почему мы взялись за оружие, всем будет вместе легче кончить эту войну.

— Ну хорошо, в чем эти причины?

— Скажи, разве ты любишь, когда кто-то управляет тобой, приказывает, что тебе делать, как жить, на ком жениться?

— Нет, я чертовски люблю быть независимым от всех.

— Мы тоже хотим быть независимыми, самим определять, как нам вести себя, как жить. Нас мало, гораздо меньше, чем вас. Но разве это причина заставлять нас принуждать жить по вашим законам?

— Ты говоришь, что вы имеете право жить по своим законам. Я совсем недавно на своем позвоночнике изведал, что из себя представляют эти замечательные законы. Если не остановить таких, как Газаев, он когда-нибудь устроит всемирную резью.

— Газаев мразь, когда мы победим, мы разберемся с ним. Он не будет топтать нашу землю. Есть масса способов, как это сделать.

— А вдруг это Газаев разберется с тобой. Его отряд не уступает по силе твоему. И я-то знаю, что таких как он, здесь большое количество. Ты полагаешь я забыл, что было в первую войну, как резали, словно баранов, моих ребят, как издевались над их трупами. Понимаю, Умар, тебе это слышать неприятно, но если вас не остановить, беда от вас будет страшная. Кроме страданий своему народу, никаких иных плодов твоя борьба не даст. Тебе известно, что убили Фатиму?

— Да, ее сын находится тут в лагере.

— Почему же он не заходит?

— Он не испытывает к тебе теплых чувств. — Умар на секунду замолчал, мне показалось, что он колеблется: говорить ли мне что-то или нет. — Он хотел тебя убить, его один наш боец заметил случайно у входа в этот барак. Опоздай он на минуту, я не знаю, чтобы произошло.

— А меня это не удивляет. Подумай, Умар, что будет с этим мальчиком. Он умеет лишь держать автомат и убивать из него. Чем он займется, когда станет взрослым. Даже если он не захочет, кроме как бандитом ему становиться некем. И по всей республике таких Асланов тысячи. Твоя борьба приведет только к тому, что их будет еще больше. Подумай, куда реально ведут тебя события, хватит мыслить химерами. Независимость, свобода — чертовски красивые слова, но я давно понял, что чаще всего под их знаменем собираются негодяи, подонки, садисты и прочий подобный сброд. Я не говорю о тебе, таких, как ты, идеалистов ничтожное меньшинство. Твоя главная война не с федералами, а с Газаевым. Но ты проиграешь эту войну. Ты боишься себе признаться, то у тебя ни одного шанса. К нему на подмогу придут тысячи, а к тебе — единицы.