Александр Жиров - Черный амулет

Вылез какой-то человек в телогрейке и опрометью бросился во двор. Его заслонил угол дома. Следом в калитку влетел кто-то в такой же армейской плащ-палатке, как у Кофи.

«Борька!» — догадался он. Голова работала с предельной ясностью. Амулет не только требовал крови. Амулет придавал силы для того, чтобы кровь добыть. «Такие „УАЗы-469“ и в Бенине нередко можно встретить», — отметил про себя молодой вождь.

— Вы не плачьте, гражданочка, — сказал сержант Федор Пантелеев, проходя в комнату и оставляя мокрые следы на полу. — Успокойтесь. В жизни чего только не бывает. Как вас звать-то?

Заливаясь горючими слезами, бабушка Бориса Кондратьева едва выдавила:

— Любовь Семеновна…

— Где мы присядем? — спросил сержант.

А сам немедленно уселся за обеденный стол. Телогрейку он оставил в сенях и теперь мало отличался от нормального питерского милиционера.

Любовь Семеновна, промокая уголком головного платка глаза, послушно села.

Рядом с ней расположился Борис. По дороге на центральную усадьбу и обратно он крепко надеялся, что дед вернулся.

В голове даже вертелись уже слова извинений, с которыми он обратился бы к милиционеру: «Господи, какое было бы счастье!»

Пока сержант Пантелеев раскладывал на столе все необходимое для поиска пропавшего без вести человека — шариковую ручку, листы чистой бумаги, бланки протоколов, — Борис спохватился:

— Бабуль, а куда Кофи подевался?

— Что, еще один без вести пропавший? — усмехнулся сержант. — У вас тут как на войне…

Борис одарил его тяжелым, осуждающим взглядом.

— Вышел куда-то, — дрожащим голосом ответила Любовь Семеновна. — Недавно еще в комнате, где вы ночевали, дремал. Я в баньку за сухим поленом сходила, вернулась, а его уже нет.

— О ком речь? — на этот раз строго спросил милиционер.

— Мой институтский друг, — объяснил Борис. — Мы вчера втроем рыбачили: он, я и дед. То есть Кондратьев Константин Васильевич.

— Давай своего дружка. — Сержант вспомнил, что по дороге парень толковал про третьего участника рыбалки, но слушал сержант вполуха, думая о своем. — Придется и ему показания дать.

Борис вышел в сени, вновь завернулся в плащ-палатку и очутился под дождем.

— Кофи! — заорал он изо всех сил. — Кофи! Эге-ге-гей! Где ты, Кофи?

Горланя таким образом, Борис направился в глубину приусадебного участка.

Дождь скрадывал звуки. Ноги разъезжались на скользкой глине.

«Странный парень, — подумал Борис о друге. — И охота ему где-то шляться под дождем! Тут дед пропал, понимаешь, а ты еще за этим присматривай. Детский сад…»

Доковыляв наконец до дощатого сортира, Борис на всякий случай дернул дверь. Она не поддалась.

— Кто там? — воскликнул он. — Кофи, это ты?

Вместо ответа изнутри раздался такой сильный и неприличный звук, что происшествие с дедом на миг вылетело из головы. Борис расхохотался.

— Кофи! Ты что там делаешь?

— А ты еще не догадался? — недовольно буркнул Кофи Догме. — Произвожу дефекацию, вот что я делаю!

— Ладно. Ты давай побыстрей. Я мента притащил. Будешь показания давать.

— Угу.

Сквозь щели в сортирной двери Кофи прекрасно видел, как Борька его искал.

Сердце билось, пожалуй, чаще обычного.

«Но не чаще, чем у этой падали. Не чаще, чем у мужчины, который умер от страха», — подумал Кофи о Павле Исидоровиче Петрухине.

Этот старый школьный учитель русского языка и литературы умер от разрыва сердца двадцать минут назад. Кофи даже не прикоснулся к старику: лишь пробрался в дом и постоял над кроватью.

Трус открыл глаза, увидел рослого мулата, принял его за черта и испустил дух.

Сейчас рослый мулат сидел на корточках над очком, не расстегнув даже молнию на джинсах.

Однако делать нечего. Этого испытания не избежать. Если насилие неизбежно, расслабься и получи удовольствие — говорят практичные американцы. Со вздохом, который снаружи можно было принять за вздох облегчения, Кофи выпрямился, откинул крючок. И шагнул под дождь.

Когда он повесил в сенях плащ-палатку и переступил порог комнаты, сержант Пантелеев оторвал сосредоточенное лицо от протокола.

— И-ик! — произнес сержант и вскочил. — Эт-то и есть т-т-твой друж-жок?

Его глаза, казалось, уже выпрыгнули из орбит и ведут самостоятельный образ жизни. В другой ситуации Борис бы от души потешился. Сейчас он сказал только:

— Да. Это мой однокурсник.

— Русский знает?

Сам этот вопрос свидетельствовал, что первый шок позади. Глаза Федора Пантелеева вернулись на свои законные места.

— Он русский выучил только за то, что им разговаривал Ленин, — с грустью подтвердил Борис.

Сержант сел на место. Он уже вполне овладел собой и довольно небрежно сказал:

— Присаживайтесь, гражданин… Значит, вы, Любовь Семеновна, больше ничего добавить не можете? Одежду супруга вашего точно описали?

— Нечего мне добавить, — горько всхлипнула старушка. — А на одежке Костиной я каждый шовчик, каждую ниточку помню!

— Тогда подпишите свои показания…

Да, вот здесь. — Сержант терпеливо дождался, пока она дрожащей рукой вывела закорючку, и взял чистый бланк. — Теперь давайте с вами, гражданин. Откуда к нам приехали?

— Из Санкт-Петербурга.

— Я имею в виду — из какой страны?

— Из Бенина.

— Из Бенина? — переспросил Федор Пантелеев.

Он впервые слышал это слово. Он впервые видел негра в Васнецовке. Он впервые беседовал негром. Неожиданно для самого себя Федор Пантелеевич почувствовал себя представителем России. Государственным человеком великой державы. Ощутил себя как бы на дипломатической работе. Волна патриотизма на мгновение перехватила горло.

— Из Бенина.

— С какой целью прибыли к нам?

— Ловить рыбу… И вообще, чтобы ознакомиться с жизнью российской деревни. Я сам деревенский.

— Н-да? — Сержант Пантелеев, уроженец соседнего Бездымкова, глянул с одобрением: оказывается, и в Африке есть деревни. — Я имел в виду — для чего прибыли в Россию?

— Учиться.

— Ах учиться… Так, это потом. Фамилия?

— До-гме, — отчетливо произнес молодой вождь.

Сержант был благодарен ему за эту отчетливость и записал, даже не переспросив.

— Имя и отчество?

— Кофи.

— Что кофе?

— Так меня зовут.

Сержант Пантелеев посмотрел с подозрением.

— Вас зовут Кофе? Ну хорошо… А отчество?

— Отчества нет. У нас не принято.

Такое Федор Пантелеев слышал впервые. Хотя был не первой молодости. Сержант разменял уже четвертый десяток.

Борис Кондратьев потешался, несмотря на всю серьезность обстановки. Лишь Любовь Семеновна сидела безучастно, подперев щеку сухоньким кулачком. Глядела в окошко невидящим взглядом.

Внезапно сержанта осенило. От радости он сорвался на привычное «ты»: