Фредерик Дар - Подлянка

Я удивлен, потому что этот приличный дом совершенно не соответствует тому, что я себе представлял. Я ожидал увидеть подозрительное место, но здесь, наоборот, все чисто, дышит здоровьем и покоем. Тихая провинция во всей ее прелести.

Пока Клэр обустраивает своего подопечного, я расспрашиваю одну из хозяек:

– Вы знакомы с его превосходительством?

– Нет. Договариваться о найме приезжал его секретарь. Обязательно передайте господину консулу, что мы, моя сестра Ортанс и я, безмерно счастливы этим выбором. Оказав такую честь нашему скромному дому, он...

И т.д. и т.п.

– Вы знаете алабанский гимн? – спрашиваю я.

– Нет...

– Придется выучить. Его превосходительство хочет, чтобы вы пели его каждое утро его сыну, когда тот проснется.

Оставив старую деву сильно встревоженной, я еду назад, в Париж.

Я заезжаю в Сен-Клу переодеться. Мама широко раскрывает глаза, увидев меня в форме шофера.

– Антуан, сынок, – вздыхает она, – чего тебе только не приходится делать! Я целую ее.

– Это даже смешно, ма.

Я с нежностью смотрю на нее. За последнее время Фелиси немного постарела. Морщины вокруг глаз и на висках стали резче, волосы еще больше поседели, глаза грустные. Мое сердце подкатывает к горлу. Я говорю себе, что она стареет от волнений за своего любимого отпрыска. Однажды она исчезнет навсегда, и я останусь с вечными угрызениями совести за то, что проводил с ней так мало времени.

– Я тебя очень люблю, ма.

Она улыбается счастливой улыбкой и вместо ответа гладит меня по щеке кончиками пальцев.

– Слушай, ма, я знаю, что часто даю обещания, которые потом не выполняю, но это решено. Как только я закончу дело, которое веду сейчас, мы с тобой уедем на две недельки в деревню.

Она делает вид, что верит.

– Ну конечно, Антуан.

– Я не помню, когда брал отпуск. Если бы я взял все отпуска, которые мне должны, то досрочно вышел бы в отставку! Мы поедем куда-нибудь недалеко. Найдем гостиницу без телефона и будем каждый день есть лангустов. Ты можешь уже начинать собирать чемоданы.

Я переодеваюсь в гражданское и смотрю на часы. Почти девять.

– Ты не будешь ужинать дома? – беспокоится Фелиси.

– Буду, но позже. Держи что-нибудь наготове. Я перекушу, когда вернусь.

– Я буду смотреть телевизор, – шепчет Фелиси. На ее языке это означает, что она будет ждать меня до конца программы и даже позже. Она любит смотреть, как я ем приготовленные ею блюда, наливая мне попить, подавая соль или горчицу как раз в тот момент, когда мне это нужно.

– Ты не заболела, ма?

– Нет, с чего ты взял? Я плохо выгляжу?

– У тебя усталый вид.

– Это потому, что сегодня не приходила домработница. Представь себе, ее дочь родила, но у бедняжки начался талидомид и...

Фелиси крестится, из чего я делаю вывод, что несчастная мадам Согреню, которую решительно не минует ни одно несчастье, теперь стала бабушкой урода.

В квартире четы Берюрье стоит полная тишина. Домработница, открывшая дверь, сообщает мне, что месье дома. Обломки вывезены, на дырке в потолке установлена решетка, чтобы сосед сверху не упал в нее, все, что можно было склеить, склеено.

Берта, развалившись на диване, смотрит телевизор. Рядом с ней ее друг парикмахер. Берю сидит на стуле сзади них, как в автобусе. Слышится тихий звук подвязок Толстухи, на которых парикмахер играет гаммы. На экране месье Пьер Сабба ведет викторину. Он задает крайне сложный вопрос: какой масти была каурая лошадь Генриха Четвертого? Зрители так поглощены игрой, что никто даже не подумал со мной поздороваться. Я сажусь рядом с Толстяком, а их служанка – мне на колени, потому что я занял ее место. Минута, отведенная на раздумье, заполнена тревожным ожиданием. Это матч года: месье Баландар против парня из Бельнава (департамент Аллье). Представитель Бельнава отвечает, что лошадь была серой в яблоках; месье Баландар утверждает, что она была вороной. Ни тот, ни другой не угадал. Игра продолжается.

Жирдяй решает все-таки небрежно протянуть мне два пальца.

– Каким добрым ветром? – культурно спрашивает он. Я пожимаю протянутые мне сосиски.

– Мы можем секунду поговорить?

– После передачи, – отрезает он. – Кстати, остался последний вопрос.

– Литературный вопрос! – объявляет месье Сабба. Он вытягивает из ящика карточку, и его лицо освещается, как кинозал после окончания сеанса.

– Кто написал «Неприятности на свою голову»? – спрашивает он, приняв хитрый вид, смущающий четыре миллиона пятьсот двадцать шесть тысяч телезрительниц.

Месье Баландар отвечает: Шекспир; представитель Бельнава говорит: Сан-Антонио и, естественно, выигрывает.

– А я и забыл, что это твоя книжка!

– Это потому, что уровень твоей общей культуры оставляет желать лучшего!

Победа бельнавца абсолютная. Его противник уничтожен, но все равно получает какую-то ерундовину в виде утешительного приза и право пожать клешню ведущего. Некоторые готовы убить и за меньшее. Я собираюсь поздороваться с Коровищей, но больше не вижу ее. Она разлеглась на диване, и парикмахер ее вовсю лапает, а она ворчит, как горный ручей.

– У тебя тоже идет представление! – шепчу я Толстяку, указывая на его китообразную супругу.

Он шепчет мне на ухо:

– Я ничего не могу поделать: мы не разговариваем. Затем, показывая на своего друга цирюльника, он добавляет:

– Представь себе, он только что развелся. Так что мы с ним в ближайшее время погуляем.

Это множественное число звучит странновато. Я стыдливо увожу Толстяка в бистро.

Прислонившись к стойке бара, Толстяк возвращает себе спокойствие.

– Знаешь, – говорит он, – после нашей вчерашней потасовки я хандрю. Мне жаль, что у меня больше нет тигра. А мой Сара Бернар в больнице. Он весь в гипсе и похож на статую.

– Надо будет его поставить на постамент рядом с Пино, – смеюсь я.

– Кстати, о Пино. Я навестил его сегодня после обеда.

– И как он?

– Его без конца мучает зуд. Охраняющий его полицейский все время чешет его.

– Теперь к делу! – решаю я. Берюрье осушает свой стакан божоле.

– Не подгоняй меня, – ворчит он. Берю вытирает губы рукавом пиджака и делает хозяину бистро знак повторить заказ.

– Ладно, поговорим о деле. Наблюдение ничего не дало, потому что консульство весь день закрыто и никто туда не приходил. У меня аж глаза заболели от смотрения в бинокль из квартиры твоего учителя.

– От Морпьона никаких новостей?

– Ни единой. Консьержка его тоже не видела.

– Короче, тебе совершенно нечего мне сообщить, так? Толстяк принимает таинственный вид: прижмуривает один глаз, открывает во всю ширь другой и зажимает кончик носа большим и указательным пальцами.

– Как знать...

– Давай без загадок, Толстяк, это не твой стиль, – отрезаю я. – Если тебе есть что сказать, выкладывай. Это его обижает.