Евгений Сухов - На зоне

Голоса. Голоса. Точно жуки жужжат в теплый летний день. Лица. Ужасные, грязные, чумазые лица. Щербатые ухмылки. Небритые щеки. Всклокоченные волосы. Вонь…

Я должен отогнать это наваждение, подумал он. Я должен. И тут впервые за все эти томительные мучительные дни беспамятства к нему на миг вернулось ясное сознание. Я же Варяг. Где я? Я в тюрьме… А это кто? Он огляделся по сторонам. Это зеки. Я в камере с простыми зеками…

– Глядите-кась, зенки открыл, – почти восторженно объявил Федя Лупатый. – Могу поспорить на пачку чая, что до шконки он не доползет. Не та у него кишка, чтобы надрываться.

– Это ты зря, посмотри, как он вылупился, – принял вызов Миша Питерский. – Такие ребята способны ползти на карачках от Мурманска до Владивостока.

Жильцам камеры был известен затянувшийся спор между Федей Лупатым и Мишкой Питерским. Если один из них присаживался, то другой непременно вставал, если один говорил, что нащупал что-то мягкое, то другой утверждал, что это колючее. Это были два антипода. И отличались друг от друга в первую очередь внешне. Федя Лупатый был относительно молод и в свои тридцать лет все еще числился в пацанах, хотя по тюрьме ходил слушок о том, что смотрящий региона пытается вывести его в положенцы. Но кандидатура не проходила потому, что он не имел всех надлежащих заслуг перед блатным миром. К тому же Федя Лупатый был москвич. А Миша Питерский, ясное дело, – из Питера. Он уже разменял шестой десяток, но довольствовался скромным званием мужика, хотя по количеству пропаренных лет мог потягаться с самым закоренелым обитателем тюрьмы. Его голос на зонах звучал всегда веско, и блатные старались заполучить к себе в союзники такого крепкого зека, каким был Миша.

Веселый был между ними всегда чем-то вроде третейского судьи. Как блатной, он имел четкие принципы, которые позволяли ему быть главнокомандующим на тюремном поле. Часто от его слова, как пахана, зависела судьба того или иного зека. Вот и сейчас он держал в своих руках жизнь новенького, а спорщики обращались к нему за советом.

– Хорошо, договорились, – шумел Мишка Питерский, – пускай Веселый нас рассудит. Если за десять минут этот хер не поднимется, значит, с меня пачка чая.

Остальные зеки, обрадованные новому развлечению, зашевелились. Ставки сделаны, представление начиналось.

– Смотри, как глазами ворочает!

– Место выбирает, куда выползти.

– А может, его к параше подтолкнуть?

– Верхом на сральнике он будет смотреться клево.

– Смотри, смотри, пополз! По-пластунски чешет, чертяка! – радовался Мишка Питерский. – Ну, шевели, шевели копытами! Ползи, жучара!

– Не, не доползет! Сукой будет! Эй, братва, сейчас мы с вами чифирчиком побалуемся.

Но Варяг, с минуту отдышавшись, приподнялся: сначала он оперся на ладони, потом встал на четвереньки и, медленно разогнувшись, встал в полный рост.

– Смотри-ка, братва, а он мужик из крепких.

– Да просто этот чертяка жить хочет, – зашумели из дальнего угла.

– Да какой он чертяка?

– Чертяка, точно чертяка. Вон для него унитаз родней, чем матушка.

– Не, братва, он из крутых. Смотри, смотри, как чешет, ну будто фраер по Бродвею.

– Где я? – негромко произнес Варяг голосом, скорее похожим на стон из свежеприсыпанной могилы.

– На курорте, мать твою! – расхохотался Федя Лупатый.

Его остроту оценили, и камеру тряхнуло от громкого смеха.

Варяг сделал неверный шаг. Руки у него были расставлены в стороны – чем не слепец, потерявший поводыря.

– А может, его пинком подогнать? – поинтересовался Виталька Гроб, получивший кликуху за «мокрые» подвиги. Он слыл беспредельщиком, и сокамерники держались с ним настороже – трудно было предположить, что в следующую минуту может выкинуть этот отмороженный.

– Это ты брось! – строго предупредил Веселый. – В споре важна чистота эксперимента.

Варяг прошел метр, потом другой, оперся рукой о шконку и опустился на свободное место.

– Дошел, сучара, – разочарованно протянул Федя Лупатый. – Я ведь из-за тебя, гада, пачку чая профукал, – и в сердцах он с размаху ударил новенького в лицо. Голова откинулась и громко стукнулась в стену. Варяг завалился на спину и потерял сознание.

– Ты его никак ли замочил, Лупатый? – проговорил Веселый.

– Да разве этой петушне что-нибудь сделается? – поморщился Лупатый. – Его надо к двери оттащить. Пидорам там самое место будет.

– Шлифуй базар, Лупатый, с чего ты взял, что новенький из петушни?

– А мне и смотреть особенно не надо. Такую птицу сразу разглядеть можно. Посмотрите, люди, на его рыло. Разве у коренного может быть такая сытая, довольная пачка? А взгляни на его чистенькие ручки. Да пидор он, пидор. Это ж ясно.

– Не понял…

– Что не понял? Не понял, так еще раз присмотрись, какая витрина холеная. Даже если это и не кочет, так все равно не из наших.

– Ладно, Лупатый, кончай базар и гони проигранный чай.

Федя нехотя, лениво стал развязывать тесный сидор. С явным сожалением он извлек из его нутра пачку индийского чая со слоном.

– В этот раз твоя взяла. Держи обещанное, – сказал Лупатый, вручая проигранный чай Мише Питерскому.

– Ох, хорош! – смачно вдохнул тот аромат чая. – Почифирим, братва.

– Вот только где «дрова» добыть? Последнюю майку вчера спалили. А чифирчику страсть как хочется, прямо душа горит.

– Я знаю, где «дрова» достать, – зло объявил Федя Лупатый, – я у этой петушни как раз рубаху рассмотрел, кажись, из хлопка. «Дрова» что надо! Ну-ка, Лесник, подсоби раздеть залетного, – строго распорядился Федя, кивнув пареньку лет восемнадцати. – Не гоже мне, блатному, в птичьих перьях копаться.

Паренек был деревенским, из глухого сибирского села, затерянного в тайге. Из тех мест, где избы не запираются на ключ, а двери просто припирают палками – значит, хозяина нет дома, а может, подался он в тайгу дня на два, на три – проверить расставленные капканы да пострелять куропаток. Воров в тех местах не водилось сроду, а если попадались таковые, то расправлялись с ними предельно просто – разрубали по частям, а потом скармливали останки свиньям. А потому, когда какой-то бродяга нелегким случаем угодил в деревушку и утащил заготовленный копченый окорочок, разорив при этом крепко сколоченный погреб, Колька разыскал в тайге вора и вколотил ему в череп двойной заряд дроби. Причем свой поступок он не считал грехом и уж тем более убийством – именно так поступали его пращуры, даже не подозревая о том, что за это полагается некое судебное наказание. Возможно, это происшествие осталось бы незамеченным, а труп, разорванный росомахами, исчез бы навсегда, если бы бродяга не оказался известным мокрушником и по его следу не шла целая рота солдат. Недолгое дознание выявило пятнадцатилетнего убийцу, тем более что парень и не скрывался. А еще через два месяца его сунули в колонию для малолетних, где он и дождался перевода во взросляк.