Аркадий Адамов - Инспектор Лосев

Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой план, в принципе, конечно, допустимо. Но… Тут, оказывается, есть, как выражается Эдик, еще один нюанс.

– Какой же тут нюанс? – спрашиваю я.

– Нюанс заключается в высокой подписи, – снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. – Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, – Ермаков.

– Ермаков? – удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.

– Именно так.

– Это что же, однофамилец, выходит?

– Никак нет, – торжествует Эдик. – Уточнил. Зовут – Дмитрий Станиславович. И выходит – братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?

– Выходит, что так, – соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.

– Вот и начало цепочки, понял? – назидательно говорит Эдик. – Ее московские звенья. Остальное там, – он неопределенно машет рукой. – Главное, если хочешь знать, там.

Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.

– Но в Москве еще Лев Игнатьевич, – напоминаю я. – Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?

– Пока не ясно, – качает головой Эдик.

– А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?

– Тоже пока не понятно.

– Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? – спрашиваю я. – У нас сегодня встреча.

– Понимаешь, – задумчиво говорит Эдик, – честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю. Только учти: главное – это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет… Ну, ты сам понимаешь, что это будет. А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.

– Или Лев Игнатьевич.

– Да, или он, если Купрейчик ему передаст, – соглашается Эдик и спрашивает: – Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?

– Он.

– И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?

– Это мне Купрейчик говорил.

– О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?

Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.

– Да, ты прав, – соглашаюсь я. – Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.

– Молодец? – восхищенно восклицает Эдик. – Умница!

Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!

– Что ты намерен делать дальше? – спрашиваю я.

– Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, – смеется Эдик – По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?

– Если заслужишь.

– Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? – Эдик свирепо вращает глазами – Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит!

– Это все ты для себя стараешься, – шутливо возражаю я.

– Для себя? – с грустным укором переспрашивает Эдик. – А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?

– Поймал, – сдаюсь я. – Получишь письма.

– То-то, – удовлетворенно кивает Эдик и уже в который раз смотрит на часы. – Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!

Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.

Когда он уходит, я тоже смотрю на часы. Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.

День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года – особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.

Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час пик уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.

И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.

Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.

Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели, словно от бессонницы, веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие «нарушения» знакомого облика этого человека.

В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.

Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется, что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит, Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег Брюханов говорит: «Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими людьми». Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему и то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган, когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит, недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.