Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Потекла тихая и спокойная жизнь Олимпиады почти в полном уединении, так как Илья Ильич куда-то исчезал по своим делам по целым дням или на несколько суток. Чем он занимался, что он делал, Олимпиада этим вовсе не интересовалась, в чем впоследствии, как мы увидим, ей пришлось горько раскаяться. Что касается до самого Кубарева, то он был очень рад своему приобретению, потому что, возвращаясь домой, он замечал во всем такой порядок и чистоту, каких не бывало даже у покойной его жены. Окружающие были очень довольны ее ласковым обращением, и были еще такие случаи, что к ней являлись ее прежние ухажеры, но Кравцова так их турнула, что они и носа потом показывать не осмеливались.

Но, как ни доволен ею был Кубарев, все-таки по своей натуре дикой, конечно, счел однажды долгом показать над нею свою власть, что он, бывало, и проделывал со своей женой, которая и умерла потом в чахотке.

— Без ефтово нельзя, — говаривал он. — Распусти вожжи, и она сядет на тебя и поедет.

— Какой тут прах, сядет и поедет, — говорили про покойную посторонние люди. — Она и так еле жива, совсем заколотил.

— Не наше дело!

Но не таковой оказалась Кравцова.

Однажды Илья после долгого отсутствия явился домой, что называется, на втором взводе.

Это было спустя три месяца, как он сошелся с нею.

Несмотря на то что Олимпиада была вполне безупречна во всех отношениях и заслуживала полного уважения, но грубому мужику показалось странным: как же это так? Сколько времени она состоит при нем вроде жены, а кулака его еще не пробовала. Но так как к подобной экзекуции в первый раз было приступить как бы неловко, то он решился для куражу выпить.

— Дома сама? — спросил он, вваливаясь на кухню, отворившую ему дверь кухарку.

— Барыня? Оне дома.

— Ишь ты, барыня, — с иронизировал Илья. — Кажинная шлюха — да барыня… Где она?

— Знамо, у себя, — сердито ответила кухарка, отлично знающая характер своего хозяина.

Сдвинув шапку на затылок и, как был, в шубе, Кубарев ввалился в комнату, где Олимпиада сидела за чаем и читала какую-то книгу.

— Однако хорош, — сказала она, кладя книгу на стол.

— А позвольте перво-наперво мне сказать, что вы тут делаете? — спросил, напуская на себя свирепость, Илья.

— Это еще что значит? — спросила, подымаясь с места, Кравцова.

И при этом она посмотрела на Илью таким взглядом, что тот невольно осекся.

— И притом, про какую вы там, на кухне, шлюху изволили напоминать?

Тут вспомнил Ильич, что покойная жена подобных вопросов ему не задавала, а эта… Эта какая-то была особенная.

— Так что же вы молчите? — топнула ногою Кравцова. — Я отлично знаю, что такие слова относились ко мне… не отговариваться, молчать!.. С этой минуты я не имею с вами ничего общего и завтра утром прошу нанять мне извозчика, я уезжаю.

И, сказав это, Кравцова ушла в спальню и заперлась на ключ. Такого афронта Ильич совсем не ожидал. Он долго стоял на месте, до тех пор, пока кухарка, подойдя к нему, не начала снимать с него шубу.

— Чай будете пить? — спросила она.

Он бросил на пол шубу, снял с головы меховую шапку, тоже бросил и, сев на диван, все еще продолжал смотреть на дверь спальни.

— Чай будете пить? — снова спросила кухарка.

— Брысь! — воскликнул Кубарев и, поднявшись с места, подошел к спальне.

Кухарка так и застыла на месте. Ей страшно было жаль эту добрую барыню, и она сильно боялась, как бы, обозлившись, хозяин ее не изувечил.

— Отворяй! — грозно произнес Кубарев, сильно стукнув в дверь.

Дверь быстро отворилась, и на пороге появилась Кравцова. Илья Ильич в ужасе отшатнулся. Перед ним стояла вся бледная, но страшно грозная Олимпиада и наводила на него револьвер.

— Если ты, подлец, пошевельнешься, то я раздроблю твою глупую башку! — сказала она решительно.

— Не надо! Не надо! — замахал руками Ильич, отступая назад. — Брось… Я ведь пошутил.

Дверь спальни вновь захлопнулась и не отворялась уже до следующего утра.

— Вот что, так баба, — пробормотал он, вновь садясь на диван. — Это не прежняя Анютка, того и гляди, на тот свет отправит… Ах ты, Господи! Леворвером так в морду и тычет.

Свидетельница всей этой сцены, кухарка, была в восторге.

— Ну что, идол, нарвался? — бормотала она. — И барыня хорошая, а пальца ей в рот не клади.

Ильич прилег на диван и предался размышлению, но мозг его плохо работал, и он вскоре захрапел богатырским храпом.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ он проснулся в восемь часов утра.

В квартире шла возня, кухарка бегала из кухни в спальню и обратно, утирая кулаком красные глаза.

— Илья Ильич, вставайте, — сказала она. — Барыня укладываются и собираются уезжать.

— Олимпиада Павловна? — спросил Ильич, вскакивая.

— А то кто же больше?

Кубарев подошел к затворенной двери спальни, но, вспомнив про вчерашний револьвер, остановился и тихо постучал. Сердце его трепетало.

— Можно войти? — спросил он робко.

— Войдите! — послышался ответ.

Олимпиада укладывала в большую корзину свои вещи и не подняла даже головы, когда он вошел.

— Проверьте, пожалуйста, эти вещи, чтобы вы не подумали, что беру вашу собственность.

— Ой, что ты, Олимпиадушка! — воскликнул Илья. — Прости меня за вчерашнюю дурость. Уж больно я был пьян.

— Оправдание, нечего сказать! И благодаря этому пьянству я должна переносить ваши дикие выходки?

В продолжение последнего времени, благодаря воздержанной жизни, она очень похорошела, и Ильич чувствовал себя еще больше влюбленным.

И он упал перед нею на колени и воскликнул:

— Олимпиада Павловна, простите!

И НА ЭТОТ раз Кубарев подучил прощение, к величайшей радости кухарки Ариньи и других, кто имел какие-либо дела с Олимпиадой Павловной.

С тех пор жизнь их пошла как по маслу. Хотя Кравцова и чувствовала, что имеет огромное влияние на своего сожителя, но этим пользоваться не хотела, предпочитая спокойную жизнь всевозможным ссорам и пререканиям.

Так прошло немало времени, как вдруг совершенно неожиданно благополучие это было нарушено.

В один из праздничных дней у них появились нежданные гости, то были Григорий Михайлович Ковалев и Ланцов.

Кубарев давно имел с ними какие-то дела, про которые Олимпиада, конечно, ничего не знала, точно так же, как и про этих господ. Пока она возилась на кухне, приготовляя угощение, гости таинственно совещались между собой.

— Выгода как для вас, так и для нас будет громадная, но сам посуди, я совершенно один! — говорил Ковалев. — Самое малое — это тысяч до двадцати пяти останется на брата, не считая расхода, который, понятно, будет разделен между нами.