Юлия Андреева - Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский

– А Синявский как же? Что же он в ноги не бросился к Ушакову или Толстому [73] Граф (1724–1727) Петр Андреевич Толстой (1645 – 17 февраля 1729) – государственный деятель и дипломат, сподвижник Петра Великого, один из руководителей его секретной службы (Преображенского приказа и Тайной канцелярии), действительный тайный советник. Брат Ивана Андреевича Толстого. , не упросил, чтобы любимую за него отдали? Или, вы говорите, пятна на лице, шрам скобочкой… ребенок… так, может, он того… смалодушничал?

– Про чувства сего молодого человека мне ничего не известно, не исключаю, что любовь Софьи осталась безответной, что же до пятен… то пятна бывают и при горячке. А шрам… да не такой уж он и большой, этот шрамик, сначала, конечно, был такой красный, страшно ее уродовал, а потом посветлел, так что запудришь как нужно, поди, и незаметно будет. После оспы какие следы остаются, и ничего, маскируют как-то. Не думаю, что Лесток не объявил бы, обнаружь он у Шакловитой какую-нибудь заразу. Как минимум, все ее вещи, равно как и все вещи, находящиеся в ее комнате, должны были быть сожжены. Но ничего подобного не делали. Во дворце не объявляли карантина. Да если бы хотя бы намек на заразу появился, Елизавета Петровна первой покинула бы эти стены.

– Получается, что Софья выздоровела, но все равно не вернулась на службу? Была выдана за человека, которого не любила и не знала? И еще неизвестно, забрал ли новый муж ее дочку или та осталась с тетушкой, – подытожил Степан. Картинка вырисовывалась нерадостная.

– Пожалуй, что так, – согласился Шкурин. – Ладно, приятно было побеседовать, да только пора мне и честь знать. Первый день, он ведь все одно не праздничный. А вы лучше, милсдарь, с этим самым Синявским переговорите или к Лестоку на аудиенцию напроситесь. Эти должны больше знать.

РАЗУМОВСКИЙ ЗАГОНЯЛ КОНЕЙ, не отдыхал сам и не давал отдыха охране, спеша донести добрую весть до императрицы. Леший сказал, что у них будет ребенок! Долгожданный ребенок, и он займет трон. Впрочем, так ли он сказал?

Алексей Григорьевич зябко поежился, кутаясь в меховой плащ, после того как его новенькая лакированная карета въехала в город, ее фордыбачило так, словно возница собирался из него душу вытрясти. Какая-то засевшая глубоко в сердце заноза царапала острыми краями, не давая в полную силу радоваться обретенной надежде. Елизавета сказала, что поверит колдуну, что бы тот ни предсказал. Леший явно догадался, кто перед ним, чай, не первый день людям ворожит. В зеркале, правда, говорили на немецком, ну да кто сказал, что он не понимает этого языка? Может быть, для таких, как он, не существует проклятия Вавилонской башни, и колдун способен на всех языках, точно птица певчая, петь и других птах разуметь. А раз так, то все понял и выводы сделал.

Именно поэтому Разумовский и не особо таился в этот раз. То есть, разумеется, имен не называл и своей связью с государыней не козырял. Не первый день при дворе, там, коли человек суесловный язык свой за зубами держать не способен, враз лишнее урежут, как Лопухиной урезали, как… Почему Наталье Федоровне отрезали язык? Могли бы просто высечь и выслать с глаз долой. Но почему-то именно отрезали. Экзекуция проходила напротив здания Двенадцати коллегий, и Алексей Григорьевич был вынужден присутствовать, хотя никогда не испытывал душевного влечения к созерцанию казней. Не то что великий князь, вот этого хлебом не корми, дай только на мучения человеческие поглядеть, не только человеческие. Разумовский и сам не раз видел, как цесаревич то ни в чем не повинную собаку сечет кнутом, то мышей вешает. Самого в детстве пороли как сидорову козу, вот теперь и злобствует. Неприятный молодой человек. Нехорошо на такого престол оставлять, а вот родит Елизавета ребенка. Стоп. Он ведь как раз так и поставил вопрос. Спросил:

– Помнишь, любезный, приезжал я к тебе несколько дней назад?

Колдун в пояс поклонился, старый, а спина на диво гнется.

– А припоминаешь ли ту особу, что к тебе недавно приезжала? О наследнике вопрошала?

– Помню, батюшка. В лисьей шапке. Как не припомнить, – колдун совсем низко склонился, бороденкой пол подметает, голова на уровне его, Разумовского, сапог дорожных, голос еле слышен. – В лисьей шапке, красивая.

– Хочу знать, будет ли у этой барыни ребенок? – сказал и сел на лавку, где в прошлый раз государыня восседала. – Тащи зеркало.

– Так луна же нонче помирать изволит, нельзя зерцало беспокоить, мало ли какая нечисть из него полезет. И не проси.

– Как так нельзя?! Да я к тебе, дураку, из самой столицы прискакал, а ты говоришь, нельзя?!

– Прости великодушно, никак нельзя. Беду накличем, не на себя, так на ту барыньку, о которой вопрошаешь. Могу без зеркала, дыму вопрос задам, он полетит, с ветром погутарит. Все выяснит.

– Ну, дым так дым, – Разумовский только плечами повел, его-то какое дело, каким образом Леший правду у грядущего вызнает.

Колдун поставил перед гостем черную свечу. Аккуратно срезал со стены пучок пушистого ковыля. Поджег ковыль над пламенем, но когда огонь начал осваиваться на веточке, тут же затушил его.

– Спрашивай, – колдун сунул к самому носу Алексея Григорьевича дымящий пучок.

– Будет ли у дамы, что к тебе приезжала, ребенок? – выдавил из себя Разумовский. Дым щипал глаза, но Алексей Григорьевич изо всех сил старался держаться, как будто бы всем доволен. На самом деле ему вдруг сделалось тошно и тоскливо, по спине поползли холодные мурашки, наверняка простыл в проклятой карете. Глаза болели и слезились. Обер-егермейстер отер выступивший на лбу пот, и тут неожиданно дым сделался плотнее и словно бы обрел некие очертания. На долю секунды ему даже показалось, что дым стал похож на прозрачный человеческий силуэт, впрочем, чего только не покажется после бессонной ночи. Призрачный человек постоял секунду перед вопрошателями и сиганул в окно.

– Будет ребенок, и не один, – задыхаясь и выпуская изо рта клубы дыма, каким-то не своим, глухим голосом пробасил Леший.

– Будет ли он править? Видишь ли на нем корону? – забыв о субординации, надсадно заорал Разумовский. На самом деле больше всего на свете в этот момент ему хотелось сбежать от ужасного колдуна, но он снова сдержался, приказав себе дотерпеть до конца.

– Будет, – давился дымом старик. – Вижу корону и мантию горностаевую тоже вижу. Пожалей, господин хороший, не можно больше спрашивать. Воды дай. Воды. Горю, по-ги-баю…

Разумовский вскочил и, метнувшись к сеням, набрал ковшик воды из кадки, не выдержал, сначала отпил сам, а затем подал задыхающемуся старику. Горница была уже вся в дыму, схватив колдуна поперек туловища, Алексей Григорьевич подтащил его к дверям, которые вдруг распахнулись перед ними. Охрана заметила, что из окон повалил дым, и прибежала на помощь.