Юлия Андреева - Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский

И вот теперь медикус Тайной канцелярии Тодеуш Бревде и бывший лейб-медик Ее Императорского Величества Антониу Нунес Рибейру Санчес устроили консилиум за несколькими бутылочкой вина, разбирая, по ходу потребления зажаренного на углях мяса и котлет, примечательный случай странной болезни государыни. Так что к утру, когда у гостеприимного Санчеса закончилось вино, они пришли к вполне внятному заключению. Странное состояние государыни могло быть связано с длительным приемом какого-то растительного яда. В ядах при дворе лучше всех разбирался Лесток, но тот давно уже жил в Великом Устюге и не мог проконсультировать приятелей или сознаться в соделанном Шешковскому.

– Так бывает, да что я тебе объясняю, Тодеуш? – Санчес вытер взопревшее лицо валяющимся среди винных луж на столе датским париком. – Начни обыскивать покои, вряд ли сыщешь.

– Что же искать? Хоть намекни, – у Бревде болела голова, на душе сделалось паскудно.

– Если принять гипотезу, что государыню травят, скажу тебе, что ее давно уже травят. Много лет микроскопическими дозами. Впрочем, на моей памяти бывало и такое, некоторые лекарственные средства имеют тенденцию не выходить полностью из организма, а как бы накапливаться в нем. У Елизаветы Петровны плохие почки. От отца наследство досталось. Это все знают.

Тодеуш кивнул, с грустью осматривая заваленный объедками стол.

– Так бывает, какой-нибудь горе-лекарь из самых светлых побуждений пользует своего клиента отличнейшим лекарством, и поначалу все вроде бы хорошо. А раз хорошо, то зачем искать другое? А ведь у нас как, самое лучшее лекарство суть не панацея, одно лечит, а другое калечит. К примеру, улучшает сердце, но губит женские органы. И хорошо, если курс лечения растянулся на месяц, а что коли годами?

– А нельзя ли узнать, мог ли кто-нибудь из лейб-медиков прописать Елизавете Петровне средство, которое она принимает годами? – засуетился Тодеуш.

– Кто прописал? Бургав прописал? Ему это надо? Кондоиди… – Санчес казался возмущенным подобным предположением. – По-твоему, лучшие из лучших врачей способны на такую ошибку?

– Но тогда я не понимаю… – развел руками Бревде.

– Никто не понимает. Но государыне с каждым днем все хуже. – По сравнению с Бревде Санчес не выглядел пьяным, впрочем, возможно, это из-за того, что медикус привык сидеть с совершенно прямой спиной, точно аршин проглотил.

– Так что же делать? – всхлипнул Тодеуш. – Степан Иванович Шешковский мне задание дал разузнать. А я, я что? Меня до государыни не допустили! А теперь и ты загадками говоришь? Что мне тебя, в крепость тащить? У меня рука не подымется. Ты Екатерину Алексеевну с того света вытащил.

– Что делать, что делать? Если по-хорошему, то я бы вашему Шувалову мышьяка в кофе прописал, на одного дурака меньше, государству же невелика потеря. Я ведь к нему, когда приезжал Екатерину Алексеевну смотреть и факт беременности подтвердил, стучался, про свои подозрения твердил, и что же? Ему страдания Елизаветы Петровны неинтересны, он давно уже на Петра Федоровича ставку сделал.

– Так что Шувалов-то сказал? – Бревде даже сразу плакать расхотелось.

– Поблагодарил, понятное дело. А на следующий день усадили меня добры молодцы в карету да до границы и проводили. Приезжаю в Париж, а там уже письмо, мол, по приказу Ея Императорского Величества… в общем, исключили из числа почетных членов Академии и жалования мне отныне не выплачивают.

У меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Но проходит неделя, письмо от Разумовского, государыня-де «полагает, что было бы против ее совести иметь в своей Академии такого человека, который покинул знамя Иисуса Христа и решился действовать под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Во как! Получается, что он – Шувалов твой – меня без моего на то согласия в иудеи определил. И тут же, разумеется, донес об этом Елизавете Петровне.

– А ты не… – Бревде заткнул себе рот ладонью.

– Я, друг мой, родился иудеем, но после раз и навсегда принял католичество. Человек я или блоха, чтобы прыгать из религии в религию. Так и ответил его сиятельству, что: «…такое обвинение ложно и есть тем более клевета, что я католической религии, но что я не забочусь опровергнуть это, потому что мне от рождения суждено, чтобы христиане признавали меня за еврея, a евреи за христианина…»

– Да уж, дела… А я, брат, и не знал, что у тебя такие тяготы с Шуваловым.

– Вот и я думаю, придворная карьера мною утрачена, но, может, не насовсем? Шешковский, поди, человек более полезный отечеству, в разуме, опять же, ученик Ушакова… с Ушаковым у меня завсегда хорошие отношения были. А вот с этим чертом Шуваловым… Так, может, ты того? Полечишь его по старой памяти-то?

– В кофе, говоришь?

– Теоретически, запах отбивает. – Санчес взирал на явно пасующего перед ним Бревде с недосягаемой высоты внезапно раскрытого алкоголем гения.

– Мышьяк как-то… м-м-м банально… любой толковый медикус обнаружит.

– А ты не обнаруживай! – рассмеялся Санчес. – Такой мой тебе совет. Не обнаруживай, и баста, как говорят итальяшки.

На следующий день Бревде маялся похмельем, а коварный Санчес уже отбыл в свой Париж. Выслушав донесение медикуса Тайной канцелярии, Шешковский только и мог что весело рассмеяться, похлопав окончательно сникшего после «допроса» приятеля.

– Никого он не отравит, и не собирался, и тебя не подначивал, – Степан чувствовал вдохновение.

– Как же не подначивал, когда сам же соблазнял в кофе добавить, – Тодеуш приложил к больной голове мокрое полотенце, но облегчение не настало.

– Это он мне послание через тебя отправил. Мол, доложи Шешковскому, что я его уважаю и на месте Шувалова вижу. Вот что он хотел передать. Ну и, разумеется, просьбу, в случае, коли политика поменяется, не забывать горемыку. А то вишь ты, пока мы с тобой, друг ситный, в России на золоте кушаем, бедняга Санчес в своем захудалом Париже из-за интриг подлых людишек, может быть, с голоду помирает.

– Хорошо, коли так. – Бревде задумался. – Мышьяк у меня, если что, найдется.

– Ага, и кофе ты варить умеешь, – закончил за него Степан. – Нет уж, пущай пока что живет, не ко времени мне пока что в начальники, – сказал и задумался. – А когда ко времени-то будет?

ВЕСНОЙ ФЕЛЬДМАРШАЛА АПРАКСИНА отправили командовать армией. Перед отправкой Бестужев вызвал его к себе на совещание. Покинув великого канцлера, Степан Федорович заехал к себе домой и, велев кучеру не распрягать и ждать его, поднялся наверх к жене и дочерям. Через четверть часа не смеющий отлучиться от своего места кучер увидел, как Степан Федорович возвращается в компании старшей дочери княгини Елены Куракиной, гостившей в это время у родителей.