Рекс Стаут - Острие копья [litres]

– Вы убили их, – прошептал Вулф.

– Да. Кровь потекла по полу и дотекла до одной из игрушек. Я оставил мальчика там… Я часто задавался вопросом, почему не пристрелил и его. Хотя был уверен, что он не мой сын… И пошел в бар и напился. То был последний раз, когда я напился…

– Вы отправились в Штаты?

– Чуть позже, через месяц. Вопрос о бегстве не стоял, в Аргентине подобная причина – не повод уносить ноги, но я закрыл все дела и навеки оставил Южную Америку. Вернулся туда лишь раз, четыре года назад.

– Вы взяли мальчика с собой?

– Нет. Именно за этим я и возвращался. Мне он, естественно, был не нужен. Его забрала семья моей жены. Они жили в пампе, где я ее и встретил. Мальчика звали Мануэль, как и моего друга. Это я предложил назвать сына в его честь. Я уехал один и в одиночестве прожил двадцать шесть лет. Я нашел, что рынок – жена получше той, с которой я пытался обрести семейное счастье. Наверное, все это время меня терзали сомнения, а может, человек с возрастом просто смягчается. Может, мне стало слишком одиноко или я захотел убедить себя, что у меня действительно есть сын. Четыре года назад я привел дела в порядок и отправился в Буэнос-Айрес. Я нашел его сразу. Семья жены обанкротилась, когда он был еще подростком, и почти все они умерли. Ему пришлось нелегко, но он проявил себя молодцом. Когда я нашел его, он был одним из лучших летчиков аргентинской армии. Мне пришлось уговаривать его оставить все. Какое-то время он пытался работать у меня, но оказался совершенно не годен для торговли и в итоге занялся авиационным бизнесом на мои средства. Я купил поместье в Уэстчестере, построил там новый дом и теперь лишь надеюсь, что, когда он женится, в его жизни не будет поездки, которая завершится, как та моя.

– Он, конечно же, знает… о матери?

– Не думаю. Даже не знаю, это никогда не упоминалось. Надеюсь, нет. Не то чтобы я испытывал раскаяние. Если бы мне пришлось снова оказаться перед выбором, я поступил бы так же. Я не притворяюсь – даже перед ним, – что Мануэль именно тот сын, которого я хотел бы иметь, если бы мог выбирать. В конце концов, он аргентинец, а я из Иллинойса. Но его фамилия Кимболл, и у него есть голова на плечах. У него появится американская девушка, я надеюсь, и все уладится.

– Бесспорно. – Вулф не прикасался к своему пиву столь долго, что вся пена в нем осела и по виду оно стало смахивать на чай. Он взялся за стакан и выпил. – Да, мистер Кимболл, вы действительно правы: ущерб был причинен вам. Но вы, скажем так, с этим разобрались. Если мальчику и был нанесен вред, вы великодушно возместили его. Ваше признание вряд ли сравнимо с моим по бесславности. Я волей-неволей признаю вину. Как сказал бы мистер Гудвин, отбоя мне не дождаться. Но если мальчик ощущает причиненный ему вред?

– Нет.

– Но если все-таки да?

Тут я увидел, что Кимболл опустил глаза. Порой взгляд Вулфа выдержать не так-то просто, но Кимболл-торговец должен был устоять перед любым взглядом. Но нет, не устоял. Он даже не пытался поднять глаза. Внезапно он встал и заявил:

– Не ощущает. Я не злоупотреблял вашим признанием, мистер Вулф.

– Да, пожалуйста, сэр. – Вулф не шелохнулся. – Пожалуйста, употребляйте как хотите. Почему же не проявить честность? Для невиновного я совершенно не опасен. – Он посмотрел на свои часы. – Через пять минут подадут ланч. Поешьте со мной. Я не притворяюсь вашим другом, но, можете не сомневаться, не замышляю зла против вас или того, что вы считаете своим. Тридцать лет назад, мистер Кимболл, вы столкнулись с мучительным разочарованием и действовали решительно. Вы утратили свою уверенность? Давайте посмотрим, что можно сделать. Останьтесь на ланч.

Но Кимболл не остался. Собственно говоря, мне показалось, что он впервые за все это время выглядел испуганным. Его единственным желанием было убраться отсюда. Это ставило меня в тупик.

Вулф попытался уговорить его остаться, но Кимболл был тверд. Внешне он справился с испугом и стал сама вежливость. Силы небесные, он и понятия не имел, что уже так поздно! Ему очень жаль, что Вулф не смог предложить ничего, что помешает полиции доставить ему неприятности. Он надеется, что Вулф понимает: их разговор был сугубо конфиденциальным.

Я проводил Кимболла до двери и предложил подбросить его до конторы, но он сказал, что возьмет на углу такси. С крыльца я наблюдал, как он удаляется. Он оказался прав: действительно, по его походке можно было заметить, что он много времени провел в седле. Его колени выгнулись наружу.

Когда я вернулся в кабинет, Вулфа там не было, поэтому я направился в столовую. Он стоял перед креслом, собираясь в него садиться, а Фриц готовился подтолкнуть кресло сзади. Когда он устроился, сел и я. Вулф никогда не обсуждал дела за едой, но я подумал, что сегодня мог бы сделать исключение. Ничего подобного. Впрочем, одну традицию он все-таки нарушил. Обычно он любил разглагольствовать за едой, неспешно болтать о любой чепухе, какая только приходила ему в голову, и скорее, как я подозревал, с самим собой, чем со мной, хотя, уверен, публикой я всегда был благодарной. В тот же день он не произнес ни слова. Я видел, как, поглощая еду, он периодически вытягивает и втягивает губы. Он даже позабыл похвалить Фрица за блюда, так что, когда тот убирал со стола перед кофе, я подмигнул ему, а Фриц кивнул в ответ с серьезной улыбкой, словно говоря, что все понимает и вовсе не в обиде.

После обеда Вулф уселся в кресло в кабинете, все так же молча. Я привел в порядок бумаги на своем столе, вытащил из папки с промокашками использованные листы и скрепил их. Потом сел и стал ждать, когда к Вулфу вернется настроение. Через некоторое время он испустил вздох, которого кузнечным мехам хватило бы на целый день работы, оттолкнулся от стола вместе с креслом, чтобы открыть ящик, и принялся сгребать в него кучки бутылочных пробок. Я наблюдал за ним. Когда все пробки оказались внутри, а ящик закрыт, он произнес:

– Мистер Кимболл – несчастный человек, Арчи.

– Мошенник он, – парировал я.

– Возможно. Но тем не менее несчастный. Он осажден со всех сторон. Его сын хочет его убить и от желания переходит к действиям. Но если Кимболл признáет это даже перед самим собой, его песенка спета, и он понимает это. Его сын, а через него будущие Кимболлы – всё, ради чего ему стоит жить. Поэтому он не может этого признать и не признаёт. Но если он будет упорствовать и ничего не предпримет, то и тогда он конченый человек, так как вскоре умрет, причем весьма неприятным образом. Дилемма, неразрешимая для него, что неудивительно, ведь ее осложняют и другие обстоятельства. Ему нужна помощь, но просить о ней он не осмеливается. Не осмеливается же по той причине, что, как и все смертные дураки, надеется на чудо. А вдруг – он отвергает это, но ни один человек, как бы жалок он ни был, не минует этого «а вдруг», – а вдруг сын действительно пытался убить его и случайно убил вместо него Барстоу? Не увидит ли сын в этой случайности знак свыше? Не удастся ли склонить его – отец может даже все с ним обсудить, как мужчина с мужчиной, – не удастся ли склонить сына к разумной сделке с судьбой, чтобы он сохранил жизнь отцу взамен той, что отнял неумышленно? Так Кимболл мог бы выжить, чтобы увидеть внука у себя на коленях. Но пока эта сделка, самая блистательная за всю его карьеру, не заключена, над ним будет висеть огромная и постоянная угроза. Подобного вполне хватило бы, чтобы запугать человека помоложе и почестнее. Однако он не осмеливается просить о помощи, поскольку, поступив так, подверг бы своего сына такой же огромной опасности, с какой столкнулся сам. Поразительная дилемма. Едва ли когда я встречал человека, оказавшегося между столькими огнями, сплошь испепеляющими. Это настолько поразило Кимболла, что он поступил так, как, полагаю, поступал весьма редко. Он повел себя как осел. Подставил своего сына под удар, не позаботившись о защите для самого себя. Факты, внушающие страх, он разболтал, а сам страх отверг.