Рекс Стаут - Острие копья [litres]

– Вред бывает разным, мистер Кимболл. Действительным и воображаемым, материальным и духовным, ничтожным и смертельным…

– Я никому не причинял вреда.

– Вот как? Быть такого не может. Сущность святости – в искуплении. Если позволите, возьмем в качестве примера меня. Разве я никому не причинял вреда? Вот уж не знаю, с какой стати ваше присутствие должно подвигнуть меня на исповедь, но тем не менее. Забудьте об убийстве Барстоу, если для вас это вздор. Забудьте о полиции – мы найдем способ избавить вас от неприятностей, которые она может доставить. Я бы с удовольствием продолжил беседу с вами, если только неотложные дела не требуют вашего участия. Я не хотел бы отвлекать вас от чего-то срочного.

– Не отвлечете. – Вид у Кимболла был довольный. – Появится что-нибудь срочное, я этим займусь. Контора справлялась без меня целую неделю, справится и еще час-другой.

Вулф одобрительно кивнул:

– Может, пива?

– Нет, спасибо, я не пью.

– Н-да… – Вулф нажал кнопку. – Вы удивительный человек, сэр. Вы научились воздерживаться, и при этом вы хороший бизнесмен и философ… Один стакан, Фриц… Однако мы говорили о причинении вреда, и я замахнулся на исповедь. Так причинял ли я кому-нибудь вред? Вопрос, конечно же, риторический. Не стану строить из себя негодяя, и мне знакомы романтические угрызения совести. Но даже так, со всеми допущениями, мне трудно понять, почему я до сих пор жив. Менее года назад человек, сидевший в том же самом кресле, что и вы сейчас, пообещал меня убить при первой же возможности. Из чисто корыстных побуждений я выбил из-под него все основы его существования. Не далее как в двадцати кварталах отсюда живет женщина, весьма умная, чей аппетит и настроение значительно улучшит известие о моей смерти. Подобные примеры я мог бы перечислять практически до бесконечности. Но есть и другие, признаться в которых сложнее и которые невозможно оправдать… Спасибо, Фриц.

Вулф извлек открывашку из ящика, откупорил бутылку, бросил пробку в ящик и закрыл его. Потом наполнил бокал и разом осушил его. Кимболл отозвался:

– Естественно, каждому приходится брать на себя риски своей профессии.

– В вас снова говорит философ, – кивнул Вулф. – Нетрудно заметить, мистер Кимболл, что вы культурный и образованный человек. Быть может, вы поймете ту невразумительную философию, которая побуждает – ну, меня, например, – упорствовать в поступках, заслуживающих безусловного порицания. В настоящее время под этой крышей, на верхнем этаже, обитает женщина, которая не может желать мне смерти исключительно потому, что ее сердце запечатано для злобы кротостью. Я мучаю ее ежедневно, ежечасно. Знаю, что мучаю, и осознание этого терзает меня. И все же я упорствую. Вы поразитесь невразумительности моей философии и глубине терзаний, когда я вам скажу, что эта женщина – моя мать.

Я записал, как он и сказал, и с трудом удержался от того, чтобы удивленно на него посмотреть. Он сказал это так убедительно, почти спокойным голосом, однако создав при этом впечатление, будто его глубинное чувство столь непомерно, что подавляется лишь железной волей. На какую-то секунду – черт бы его побрал! – я почти проникся сочувствием к его матери, хотя не кто иной, как я, при ежемесячном сведении банковских счетов переводил ей средства в Будапешт, где она жила.

– Силы небесные! – только и произнес Кимболл.

Вулф осушил еще один стакан и медленно покачал головой:

– Вы поймете, почему я могу перечислить разные виды вреда. Я знаком с ними отнюдь не понаслышке.

Мне показалось, что Кимболл не улавливает намека. Вид у него был сочувственный и самодовольный. Да и вообще он ухмылялся:

– Интересно, с чего вы решили, что я образованный человек?

– Разве это не очевидно? – поднял брови Вулф.

– Это комплимент, если вы так решили. Я бросил школу в Иллинойсе, когда мне было двенадцать, и сбежал из дому. Вообще-то, это и домом не было. Я жил с дядей и тетей. Мои родители умерли. С тех пор я ни дня не посещал школу. Если я и образован, то это моя заслуга.

– Не самый худший выход. – Голос Вулфа звучал низко и тихо, не громче шепота. К такому тону он обычно прибегал, чтобы исподволь подтолкнуть собеседника к откровениям. – И вы еще одно доказательство тому, сэр. А Нью-Йорк сам по себе неплохая школа для юноши, если тот обладает сильным характером.

– Возможно, и так. Только я отправился не в Нью-Йорк. Я поехал в Техас. Проведя год на Выступе [11] Выступ (Техасский выступ) – 26 северных округов Техаса, территория которых образует выступ прямоугольной формы. , я перебрался в Галвестон, а оттуда в Бразилию и Аргентину.

– Вот оно как! Характера вам и вправду не занимать, а образование у вас космополитическое.

– Ну, я много где побывал. Я прожил в Южной Америке двадцать лет, главным образом в Аргентине. Когда я вернулся в Штаты, мне пришлось чуть ли не заново учить английский. Я пережил… Хм, я пережил много забавного. Повидал много насилия, сам участвовал в нем, но когда бы и где бы это ни происходило, я всегда соблюдал правила. После возвращения в Штаты я торговал говядиной, но постепенно переключился на зерно. Вот где я нашел себя. Зерно требует от человека прозорливости и готовности пришпоривать догадку, как гаучо – лошадь.

– Вы были гаучо?

– Нет, я всегда торговал. Это у меня в крови. А вот мне интересно, поверите ли вы тому, что я скажу… Не то чтобы я стыжусь этого. Порой, сидя у себя в кабинете, когда не менее десяти рынков только и выжидают, в какую сторону меня занесет, я вспоминаю об этом и испытываю гордость. Два года я был разъездным торговцем.

– Не может быть!

– Может. Три тысячи миль за сезон в седле. Это до сих пор сказывается на походке.

Вулф смотрел на него с восхищением:

– Да вы настоящий кочевник, мистер Кимболл! Конечно, вы женились не тогда.

– Нет, женился я позже, в Буэнос-Айресе. У меня была контора на Авенида-де-Майо… – Он осекся.

Вулф выпил еще один стакан пива. Кимболл следил за его движениями, однако взгляд его явно был обращен внутрь себя самого. Что-то прервало его речь и перенесло на другую сцену.

Вулф кивнул ему и прошептал:

– Воспоминание… Понимаю…

Кимболл кивнул в ответ:

– Да, воспоминание… Странно. Силы небесные! Можно подумать, что его вызвали ваши слова о вреде. Различных видах его. Воображаемом. Смертельном. Но ничто из этого не имеет отношения к делу. Ущерб был причинен мне. И отнюдь не воображаемый. У меня тоже есть совесть, как и у вас, но навряд ли в этом есть что-то романтическое.

– Вред был причинен вам.

– Да. Едва ли не худший из тех, что может вынести человек. Прошло тридцать лет, но это до сих пор причиняет боль. Я женился на девушке, прекрасной аргентинке, и у нас родился мальчик. Ему было всего два года, когда я вернулся из поездки на день раньше и застал в своей постели лучшего друга. Мальчик играл на полу с игрушками. Я соблюдаю правила. Я говорил себе уже тысячу раз, что, если бы пришлось сделать это снова, я поступил бы так же. Я выстрелил дважды…