Борис Акунин - Просто Маса

Дьяконисса выглядела диковинно. Она тоже была в черной куртке, с повязкой «Хиномару-гуми» на голове.

Главный якудза морщился на крик, но покорно кивал.

— Ору райт, окусан, — повторял он. — Ору райт.

Увидел приближающегося полицейского, очень обрадовался.

— Сорри, окусан. Ай маст гоу! Порису! — поклонился он ведьме добра и кинулся навстречу капитану.

Они вежливо поклонились друг другу, как добрые знакомые.

Мисс Турнип злобно уставилась на Масу.

— А, мистер якудза! К своим пришли? Только вас здесь и не хватало. Хорошо хоть Наоми оставили в покое... Эй, разве так накладывают шину?! — закричала она на кого-то. — Я же показывала!

Слава богу, ушла.

Маса тоже поклонился:

— Благодарю за вчерашнее.

Сандаймэ слегка наморщил лоб, пытаясь вспомнить, о чем речь, — и, кажется, не вспомнил. Должно быть, вчера было слишком много всякого.

— Почему Турнип-сан назвала вас «мистер якудза»?

— Потому что я родом из иокогамских якудза. Масахиро Сибата. А моего отца звали Рюдзо Сибата.

Капитан удивленно воскликнул:

— Вы же говорили, что создавали иокогамскую полицию!

— Разве якудза и полиция — враги? — укорил его Маса.

Баба смутился:

— Нет, конечно. Прошу прощения, сенсей. Прошу прощения, Тадаки-сан.

А Сандаймэ задумчиво повторил:

— Рюдзо Сибата, Рюдзо Сибата... Точно. Был у моего деда Сахэя в Иокогаме такой гасира — еще во времена, когда мы назывались «Обезьяньей рукой». Его убили стражники за сопротивление при аресте. Отрубили руку с мечом, а потом и голову, чтобы не мучился. Красивая смерть. Насколько я помню, это произошло в третьем году эры Бункю, ровно шестьдесят лет назад.

И пояснил капитану:

— Курано-сенсей следил за тем, чтобы мы с братом хорошо учили историю семьи. Всё зубрили наизусть: имена, даты.

Маса молчал, потрясенный тем, что наконец, совершенно неожиданно, узнал правду о гибели своего бандитского папаши...

— По какому вы делу, капитан? — спросил Сандаймэ, фамилия которого, выходит, была Тадаки.

Говорил он на правильном, чистом японском — не на жаргоне. К тому же еще худо-бедно изъяснялся по-английски. И то, и другое для якудзы необычно, подумал Маса. Либо же японская преступность за сорок лет сильно изменилась.

— Сибата-сенсей говорит, что ваши люди раздают листовки, которые настраивают горожан против корейцев. Из-за этого в городе происходят самочинные расправы, — строго начал Баба, но сразу же перешел с официального тона на доверительный: — Я привык вас считать человеком ответственным. Зачем же вы умножаете Хаос там, где его и так слишком много? Откуда у вас сведения, что корейцы творят бесчинства и отравляют колодцы?

Оябун ответил не тотчас же, словно что-то обдумывая. Смотрел он при этом не на полицейского, а на Масу. И обратился тоже к нему:

— ...Если вы из рода якудза, значит, вам можно доверять, лишнего не наболтаете. Предупреждаю: то, что я скажу, разглашению не подлежит.

А еще Япония хороша тем, что если тебя признали своим, то тебе доверяют, подумал Маса. Раз ты потомственный якудза, а полицейский начальник именует тебя «сенсеем», значит, ты заслуживаешь всяческого респекта и от тебя можно не таиться.

— Дело в том, — понизил голос Сандаймэ, — что вчера вечером нарочный доставил мне письмо из Токио. Вот оно.

Он достал из-за пазухи конверт с затейливой монограммой, вынул листок дорогой рисовой бумаги. Почтительно развернул. Текст был написан не ручкой, а кисточкой — в нынешние времена так никто уже не пишет.

— Главное — вот здесь. Слушайте. «...Ко мне поступили сведения, что левые элементы затевают провокации и диверсии с целью возбуждения беспорядков. Особенную активность красные будут проявлять среди так называемых «корейских пролетариев», падких на всякую антиправительственную агитацию. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы природная катастрофа переросла в социальную. Наш Кокутай и так переживает тяжелейшее испытание. А еще помни то, чему я тебя когда-то учил. Для умного человека всякое несчастье — не удар судьбы, а шанс. У нас появилась возможность очистить страну не только от обломков землетрясения, но и от заразы, разъедающей наш Кокусуй». — Сандаймэ поднял глаза. — Дальше следуют инструкции, которые я зачитывать вам не стану. Но теперь вы видите: мы делаем только то, чего требуют принципы Кокутай и Кокусуй.

— А кто это пишет? — спросил Баба, косясь на листок.

Оябун отодвинул палец, показал подпись.

— О! Сам Курано-сенсей! — Капитан поклонился. — Тогда понятно. Ему, конечно, видней.

Это имя Маса услышал уже во второй раз. Очень захотелось узнать, что за Курано, к которому и якудза, и полицейский относятся с таким благоговением. Но спрашивать не стал. Раз все этого сенсея знают, а он — нет, как бы не разжаловали из своих в чужие.

Вместо этого Маса осторожно поинтересовался:

— Подтверждаются ли сведения о диверсиях? Я видел в городе, как убивают и избивают случайных, ни в чем не повинных людей. Провокаций и диверсий — нет, не видел.

— Подтверждаются, — ответил Сандаймэ. — Мои люди поймали в развалинах человека, который расклеивал подрывные прокламации. С ним были еще трое, в тюремных юкатах, но они убежали, а этот не успел.

Капитан и Маса взяли смятую, надорванную листовку. На ней от руки, красными иероглифами было написано:

«Трудовой люд Японии!

Сама природа освободила тебя от гнета буржуев и аристократов! Их власть рассыпалась, она валяется на земле бесхозная. Подобрать ее должен народ.

Пролетарии, создавайте советы самоуправления! Вооружайтесь, чтобы защищать свою свободу!

Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!»

— Это писал коммунист, — со знанием дела сказал капитан. — В конце цитата из их главной песни «Интернационал». И что рассказывает пойманный кореец?

— Пока ничего. Молчит.

— У вас? — удивился Баба. — Как это возможно, чтобы вы допрашивали корейца, а он не отвечал?

— Это японец.

— Откуда вы знаете, если он молчит?

— Кореец давно бы раскололся. Нет, это точно японец, — уверенно сказал Сандаймэ. — Настоящий японец. Уже четыре часа терпит. Хотите взглянуть?

— Нет, — нахмурился Баба. — Мне такое видеть не положено. Я полицейский.

— Я хочу, — сказал Маса, потому что у него появилась нехорошая догадка.

Но капитан за ними все-таки потащился. То ли из любопытства, то ли из чувства долга. Правда, предупредил:

— Официально меня тут нет.

В дальнем краю парка, прямо на траве, были прямоугольником составлены ширмы, вероятно, вынесенные из разрушенных домов. Перед этим эфемерным, но нарядным сооружением прохаживался здоровяк в форменной черной куртке, но при этом в полосатых брюках и щегольских штиблетах на перламутровых кнопочках. Из-под закатанных рукавов виднелись жилистые предплечья, сплошь покрытые татуировками.