Буало-Нарсежак - Вдовцы

Когда-то наши необузданные изыски были чисты. Теперь же наши объятия стали кощунством. Но мы еще сохраняли видимость страсти, от которой осталось лишь искусство поцелуев и ласк и молчание из боязни назвать вещи своими именами. Моя рука скользила по ее телу, следовала за изгибом оскверненных грудей, задерживалась на животе, но, как бы я ни усердствовал в поисках следов чужих рук, я уже переставал быть любовником и становился скорее лечащим врачом, который с маниакальным усердием ощупывает пациента, обследуя внушающие подозрения участки кожи. Вот так мои пальцы и нащупали нечто вроде прыщика, волдыря, у самой складки паха. Я зажег свет.

— Погаси, — запротестовала Матильда — Глаза режет.

— Лежи спокойно! Не шевелись!

Я сел рядом с ней. Ее нагота меня больше не волновала. Я грубо раздвинул ей ноги, наклонился. Она с некоторой тревогой следила за моими движениями, приподняв голову от подушки.

— О-о! Пустяк, — сказала она. — Укус комара.

— В таком месте! Ну да, ведь ты ходишь почти что голая!

Нагнувшись еще ниже, я стал внимательно рассматривать волдырь. Нет, на укус не похоже. Это ожог… двух— или трехдневной давности. Покраснение вокруг него уже начинало бледнеть. Тонкая коричневая корочка выделялась на очень белой коже. Ожог от сигареты. Такая странная мысль пришла мне в голову сразу. У Матильды была привычка курить в постели. Она где-то курила, отдыхая от занятий любовью, и горячий пепел упал ей на кожу. Другого объяснения быть не могло. Я покачал головой.

— Да, — пробормотал я. — Это укус. Надо бы помазать бальзамом.

— Оставь, прошу тебя!

Она погасила свет, и я снова улегся рядом. Я был настолько потрясен, что изо всех сил сжал кулаки, чтобы обуздать себя. Я старался контролировать дыхание, постепенно его замедляя, как будто погружался в сон.

— Спишь? — шепнула Матильда.

Я не ответил. Я лежал неподвижно. Я чувствовал, как мои глаза увлажнились и слеза потекла по виску к волосам, надолго оставив раздражающе холодящий след. Зачем бороться? Матильда мне изменяет. Ну и что? Ведь мы живем в такой среде, где господствуют легкие нравы. Откуда у меня такая жестокость? Неужто я все разрушу из-за ее мимолетного увлечения? Одного объяснения нам вполне хватило бы, чтобы снова наладить наши отношения. Но вся беда в том, что я не способен сказать ей по-приятельски: «Мне все известно. Ты его любишь? Правда же, нет? И хватит об этом. Только не начинай снова. Поверь, так будет лучше». Подобная мудрость или, скорее, трусость несомненно придет ко мне с годами, и довольно рано, но уже не с Матильдой. На сколько лет меня осудят? Десять? Пятнадцать? А может, и вообще оправдают! Обычно за преступления на почве страсти взыскивают не строго. Возможно, Матильда будет меня ждать. Но сможет ли пролитая кровь оживить любовь?

Подобные мысли давно роились в моей голове. Я рассуждал сам с собой. Я злился на самого себя. По ночам я клял себя. Днем ненавидел ее. Я упрекал себя за все. За то, что в свои двадцать восемь был еще недорослем без будущего, который бегает по частным урокам, ищет направо и налево любую рольку, цепляясь на ходу за бывших консерваторских однокашников, уже имеющих имя в театре, на телевидении, иногда в кино. «Нет ли чего-нибудь для меня?» — «Да у тебя какая-то клейменая физиономия, бедняга Серж», — звучало как припев. Что в ней такого, в моей физиономии? Она казалась лицом преступника, в особенности когда я не брит. Возможно, из-за крупноватого носа или формы рта — слишком растянутого при тонких губах… или из-за глаз, поражающих голубизной. Наверняка в ней было нечто такое, в чем я не отдавал себе полного отчета. «Мой казак», — первое время говорила Матильда. А между тем мои предки были такими же французами, как и ее, уже два поколения кряду. Правда заключалась в том, что мне не везло. Я написал роман, который, по мнению многих, был не так уж и плох. Но он появился на свет в начале мая шестьдесят восьмого [ 1], и его смело шквалом майских событий. Он прошел незамеченным. Не принес мне ни гроша. У Матильды же, наоборот, был хороший старт. Вначале она снималась в рекламных роликах. Долгое время успешно держалась на новой марке стирального порошка, затем на модном шампуне. Мне это было не очень по душе, но жить-то надо. Появились деньги. Впрочем, уходили они так же легко, как приходили. Мало-помалу мы приобрели привычку жить каждый сам по себе. Все это, разумеется, ужасно банально! Мы ощущаем любовь как живое существо. Она существует. Есть я, есть ты, есть наша любовь, как говорят, есть Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух. Это само собой разумеется. Она тут, живая, на вечные времена. Никакой необходимости за ней присматривать. И вот она ускользает от тебя без предупреждения!

Матильда спит рядышком. Она спит! Ей нужно было разлюбить меня, чтобы иметь мужество спать! Я этого не понимаю: или она принимает меня за последнего идиота, хотя знает, до какой степени я недоверчив, или же ей все безразлично, с тех пор как она околдована другим. Совершенно очевидно, мы медленно движемся к разрыву, к взрыву, который разрушит нас обоих. В гневе я не узнаю сам себя. А мой гнев нарастает! У меня в руках пульсирует кровь гнева; во рту — желчь гнева; в животе — нервы гнева, туже и туже сворачивающиеся в узел. Я вас проучу, клянусь!…

Часы проходят. Время от времени Матильда переворачивается на другой бок. Иногда она протягивает в мою сторону руку, которая ищет того, кто разделяет с ней ложе. Я отодвигаюсь. Это верно — я старомоден. Как страдание! Завтра… да что я говорю… сегодня утром… сейчас же… я пойду следом за ней, я ее не отпущу. А если она ускользнет от меня и на сей раз, я обращусь к частному детективу. Сколько бы мне это ни стоило! Я должен удостовериться!

Я слышу первых стрижей. Я так и не сомкнул глаз. В спальню проникает нежнейший утренний свет, он исходит от всего белого — от занавесок, моей сорочки, брошенной на стул, и вскоре начинает исходить от тела Матильды. Я столько пережил за эту ночь, что чувствую себя пустым внутри, как высохшее дерево. Я не более чем взгляд, который медленно скользит по ней. Наконец я тоже засыпаю, устав от долгого созерцания. Меня будит шум душа. Времени почти десять. В моей голове все разложилось по полочкам: подозрения… волдырь… частный детектив… Приступим! Я бесшумно беру записную книжку из пиджака и снова ложусь в постель. Вот уже месяц, как я заношу туда все ее передвижения. Сегодня у нас четверг. Этот ожог, похоже, можно отнести к прошлому понедельнику, потому что в воскресенье у Матильды еще ничего не было — уж это я хорошо знаю. Понедельник — это точно. Она сказала, что поедет навестить отца. Я про это забыл. Он живет в Морет-сюр-Луан. Бывший железнодорожник, сейчас на пенсии. Поскольку у него грудная жаба и он живет один, Матильда его частенько навещает. По крайней мере, так она утверждает. Теперь у меня все основания думать, что она лжет. На этого старого железнодорожника можно свалить все, что угодно! Я мог бы позвонить ему по телефону, но он предупредит Матильду… Во вторник с десяти до семнадцати работа у Мериля. Это как-то не согласуется одно с другим. А впрочем, почему бы и нет? Поскольку в фотоателье постоянно толкутся посетители, любовники вынуждены встречаться в другое время и в другом месте. И вполне возможно, вне Парижа, во избежание нежелательных столкновений. Это если допустить, что речь идет именно о Мериле! Среда: все утро у парикмахера. Обед с подругой, некой Ивонн. Затем кино: фильм «Зэт», на Елисейских полях. В семь вечера коктейль у Гаравана. Она выходит из ванной, завернувшись в свой голубой махровый халат.