Буало-Нарсежак - Конечная остановка

Он снял толстый свитер с высоким воротом, от которого чесалась шея, и швырнул его на кресло. Освободился от ботинок, отправив их мощным ударом в сторону радиатора, и включил проигрыватель. Потом лег на кровать, закинув руки за голову. Сильный шум только помогал ему думать. Отбивая такт пальцами ног, он во всех подробностях стал изучать план Эрве, Сплошное сумасбродство! Упоительный бред, как сказал бы Борис Виан. Верный способ угодить в тюрягу, ни больше ни меньше. Хотя возможно, окажется, что привести этот план в исполнение гораздо проще, чем он считает. В конце концов, газеты пестрят историями о похищениях, и ни одно из них не провалилось, по крайней мере на начальной стадии. Потом, правда, чаще всего возникают осложнения, но почему? Да потому что налетчики требуют выкуп. А главное — потому, что нападают они на важных персон. И еще потому, что жертвы содержатся в заточении долгое время, и это позволяет полиции задействовать огромные силы. Другое дело — никому не ведомая, беззащитная женщина. Если в начале школьных каникул она исчезнет на два-три дня, кто обратит на это внимание? К тому же речь пойдет даже не об исчезновении. А всего лишь об отсутствии, об отлучке по личным причинам. Ни на какое насилие жаловаться ей не придется. Она даже постыдится рассказывать о своем злоключении близким людям. Да и каким близким? Ее никто никогда не встречал в городе: ни в магазинах, ни в кино. Мужчины ее никогда не провожали. Она служила воплощением того типа учителей, которые думают только о своей работе. Старательная, трудолюбивая зануда. Что-то вроде вечной отличницы, засидевшейся в девицах. Совсем никудышная! Недолгое пребывание в заточении ничуть ей не повредит. До чего же приятно мечтать о том, как у тебя под замком окажется ненавистный враг! Даже если план не удастся осуществить, думы о нем вызывали столько милых сердцу картин, что Люсьен чувствовал себя уже наполовину отомщенным. Придет время, когда они с Эрве скажут: «Помнишь, как мы едва не похитили эту бабенку? До чего же мы все-таки были отчаянные!»

Открылась дверь.

— А-а! Добрый вечер, папа!

— Добрый вечер!

Люсьен сразу понял, что объяснение предстоит бурное.

— Может, все-таки выключишь эту дикарскую музыку? — сказал доктор.

Он прочитал надписи, украшавшие комнату.

— Это что-то новое! Раньше тут пестрели высказывания Мао. Если я правильно понял, ты эволюционируешь в сторону анархизма!

Он освободил кресло от загромождавшей его одежды и сел.

— Мне звонил твой директор, — снова заговорил он. — Тебе известно почему?

Сняв очки в тонкой золотой оправе, он смотрел на сына своими близорукими, мигающими глазами, а его рука тем временем на ощупь отыскивала носовой платок.

— Поздравляю тебя, — продолжал он. — Ты не только ничего не делаешь, но еще и позволяешь себе выставлять на смех учителей.

— Папа, я…

— Молчи! Я в курсе всего. Мне бы очень хотелось знать, почему твоя учительница по математике имела несчастье не понравиться тебе. Хотя я прекрасно понимаю это.

Он снова надел очки и со злостью взглянул на Люсьена.

— К сожалению, это хорошо воспитанная девушка, добросовестная, но главная ее беда заключается в том, что она чересчур молода, а ей приходится противостоять бессердечным сорванцам. И кто же особо отличился среди этих сопляков? Мой сын, черт побери! Мальчишка, который возомнил себя очень умным, потому что его голова забита дурацкими лозунгами. Я вполне могу гордиться тобой. Мне остается одно: пойти самому принести извинения этой даме. Да, да! Уж если Бог наградил меня таким дуралеем, как ты, придется извиняться.

— Она все время цепляется ко мне, — возразил Люсьен.

— И правильно делает. Я ей признателен за это. Лентяев приходится учить из-под палки. Уверяю тебя, если бы я был твоим учителем, то уж тебя бы не пощадил.

— В этом я нисколько не сомневаюсь.

— Скажите пожалуйста, он не сомневается! Возомнил себя несчастным ребенком, над которым просто издеваются, так, что ли? Тебе отказывают в малейшей просьбе. Тебе есть на что пожаловаться. Еще немного, и ты начнешь во всем обвинять меня. А ты подумал, какую жизнь вы устраиваете этой девушке? Неужели вам не приходит в голову, что из-за вас она может лишиться места?

— Ну, ты скажешь тоже!

— А что тут говорить? Директор ничего не стал от меня скрывать. Впрочем, довольно, хватит. Мы примем все необходимые меры. Прежде всего, когда начнутся занятия, тебя и твоего дружка Эрве исключат из лицея на три дня. Мне об этом сказал сам директор. Еще одно украшение для твоего дневника. Но я тоже кое-что придумал. Ты будешь дополнительно заниматься математикой с твоей учительницей, если она согласится простить тебя.

— С мадемуазель Шателье?

— Конечно. А почему нет? Мне так хотелось бы, чтобы ты перешел в класс с математическим уклоном, но тебе до этого очень далеко. И потом, я не хочу, чтобы твоя учительница плохо о нас думала. У тебя, возможно, нет самолюбия, а у меня, представь себе, есть. Надо уметь исправлять допущенные ошибки.

Люсьен забился в угол кровати, поджав под себя ноги. Уж лучше бы его отхлестали по щекам, избили. Все что угодно, только не эта холодная ярость, которая сквозила в словах отца. Дополнительные уроки! Насмешливые взгляды этой тетки! Язвительные намеки товарищей! Словно наступал конец царствованию. Бесчестье. Капитуляция.

— Она плохой преподаватель! — прошептал он.

— Браво, — сухо заметил доктор. — Одно другого лучше. Мой сын, который коллекционирует плохие отметки, умеет с первого взгляда отличить хорошего учителя от плохого. Так вот, я надеюсь, что мадемуазель Шателье сумеет помочь тебе наверстать упущенное.

Он встал, аккуратно сорвал полоски бумаги, служившие Люсьену символом веры, и бросил их в мусорную корзину. Потом остановился у кровати.

— Послушай, Люсьен. Если одному из нас придется поставить мат другому, то клянусь тебе, что им будешь не ты. Каникулы начинаются завтра. Ты их полностью посвятишь занятиям. Никаких прогулок с твоим другом Эрве. Никаких походов в кино. Один час на свежем воздухе после обеда, и только. Из-за того, что я очень занят, ты вообразил, будто можешь делать все, что тебе вздумается. Но я строго-настрого накажу Марте. Она скажет мне, слушаешься ты или нет. Сожалею, что приходится обращаться с тобой, как с маленьким ребенком, но ты сам меня вынуждаешь.

Он долго глядел на Люсьена, словно пытаясь поставить более точный диагноз, затем вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Какое-то время Люсьен не шевелился, потом вдруг бросился на подушку и принялся дубасить ее кулаками. Нет, нет и нет! Не бывать этому! Эрве прав. Надо обезвредить замухрышку. Наказания! Всегда одни наказания! И судьи! Сколько Люсьен себя помнит, его всегда ругали. Ученик ленивый и неспокойный… Трудный ученик, его поведение внушает некоторую тревогу… Умный, но непослушный; оказывает нежелательное влияние на своих товарищей… Он помнил наизусть эти многочисленные замечания. Служанки тоже вносили свою лепту. Они либо устно осыпали его упреками: «Мсье Люсьен вел себя дерзко… Мсье Люсьен выбросил свой полдник…» Либо письменно: «Мсье Люсьен вернулся в семь часов…» Даже славная Марта и та без колебаний выдавала его, ибо жалела доктора, уставшего и измотанного, ведь ему одному приходится воспитывать мальчика, достигшего, по ее словам, шалого возраста. А отец, одержимый манией все заносить в картотеку, вместо того чтобы разорвать эти записки, хранил их, аккуратно складывая в папку вместе с его школьными дневниками. «Когда тебе исполнится восемнадцать лет, я отдам эту папку тебе. И если у тебя когда-нибудь родится сын, ты, возможно, вспомнишь, что я делал для тебя все, что мог!»