Буало-Нарсежак - С сердцем не в ладу

— Подожди, Франсуа, я составила список вещей, которые нужно купить. Мне нужна мастика. В Бовуаре она стоит слишком дорого. Еще два карниза для занавесок, я пометила размеры… И потом, еще пять-шесть мелочей… Скажи мне: «До свидания…» Поцелуй меня… Мог бы побриться… Это еще что за толстый конверт?.. Деньги, держу пари. Нет?.. До чего же ты скрытный!.. Не возвращайся слишком поздно — на ужин тебя ждет сюрприз… Прощай, Франсуа, дорогой. Ты так часто общаешься с животными, что стал таким же молчаливым, как они. Ну и пусть! Ты мне нравишься, какой есть… Возвращайся поскорей… Я тебя жду…

Старик! Меня называют Стариком! Говорят, я одинокий и жестокий маньяк. Уверяют также, что я обладаю могучим умом и беспредельной властью. Я действительно стал, если верить тем книгам, которые уделяют моей скромной особе слишком большое внимание, Владыкой Мира.

Всеведущий, вездесущий, вершитель человеческих судеб, я заслужил, чтобы прозвище мое, Старик, писалось с большой буквы, я стою по ту сторону добра и зла, передо мной преклоняются. Короче говоря, сегодня я считаю нужным покончить с этой бессмысленной легендой, развеять, как говорится, этот миф о себе. Я такой же человек, как и все, только у меня чуть более скептический взгляд на жизнь, возможно, потому, что на своем веку я повидал немало безрассудных действий, и потому, что сам совершал безрассудные поступки. Война — мое ремесло, это так. Побежденные никогда не вызывали у меня чрезмерной жалости. Но существует множество ни в чем не повинных людей, тех, кому приходится расплачиваться за других, кого поражают шальные пули, кто погибает по недоразумению. Тайная борьба всегда рождает ненужные драмы, непредсказуемые и непоправимые. Я часто думаю об этих драмах. В них есть что-то потаенное, коварное, необъяснимое. Они составляют грязную и кровавую накипь тайной войны. Возможно, у меня были победы. Я забыл о них. Но воспоминания о бессмысленных жертвах преследуют меня. Будь я писателем, я бы сам рассказал об этом, чтобы показать людям, что секретные расследования — не совсем то, что они думают.

Впрочем, меня гораздо больше, чем сам разведчик, интересуют его жена, или брат, или друг, та или тот, чья жизнь будет исковеркана уже потому, что у человека, которого любишь, оказывается, два лица, две жизни, два сердца, о чем окружающие даже не догадываются. Он всегда носит маску, и эту маску принимают за его лицо. Происходит ошибка, и разыгрывается трагедия, трагедия ошибок, самая невыносимая из всех.

Поскольку у меня нет литературного таланта, я ограничусь в этой первой истории лишь публикацией необработанных материалов: дневников и донесений. Эти документы позволят читателю постепенно постичь ту правду, которой неприятно смотреть прямо в глаза. Ему и судить. Что касается меня, то свое суждение я уже вынес.

22 июля

Прекрасно понимаю, что вести дневник глупо. Но за последние три недели в моей жизни произошло столько событий, и событий столь необычных, что если я сейчас не возьмусь разобраться во всем, не вспомню, каким я был до этого, то совсем запутаюсь… Уже сейчас… да, уже сейчас я не знаю, кто я — Жак Кристен или тот, другой. Мне бы не следовало соглашаться. Теперь я как бы стал узником, отпущенным под честное слово. Я не могу спастись бегством. Слишком поздно. Во всяком случае, если когда-нибудь меня вынудят использовать ради своей защиты эти записи, я буду вправе утверждать, что попал в подобное положение в какой-то мере против собственной воли.

Мне следовало бы восстановить все подробности с самого начала. Но именно такого рода работа мне претит. Я никогда не был педантичным. Никогда не задумывался о будущем. Всегда откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня. Те, кто проявлял ко мне интерес, не раз говорили мне, что я далеко пойду с моими способностями… И действительно, в двадцать лет я был скрипачом, подающим большие надежды. Если бы кто-нибудь проявил настойчивость, заставил бы меня трудиться, развивать свой талант, который расцвел почти без всяких усилий с моей стороны, одним словом, если бы кто-нибудь сумел взять меня в руки, как иной менеджер нерадивого боксера, я, может, не уступал бы сейчас самым известным скрипачам мира. Но у меня не было денег, я не умел просить, не знал, что успех достается не самым лучшим, а самым ловким. К тому же я был красив. Я говорю об этом совершенно беспристрастно. Я никогда не мог толком понять, что значит быть красивым. Но столько женщин говорили мне с каким-то надрывом в голосе: «Как ты красив!» — что я в конце концов согласился с ними. О! Мне было это вовсе не трудно. Естественно, слова их льстили моему самолюбию. Что за чудесная игра — переходить от одной к другой, обволакивать их музыкой, осторожно ловить их в расставленные сети, словно прекрасных диких козочек! Как увлекала меня эта охота! Я не понимал, что таким образом жертвую временем, которое мне следовало упорно посвящать честолюбивым устремлениям. Я соглашался на ангажементы, которых должен был бы стыдиться. Играл в казино, в пивных. Мои учителя отвернулись от меня. Однако я все еще не понимал, что качусь в пропасть. Но вот однажды, в Каннах, меня словно молнией ударило. Я играл тогда в модном ресторане. Обстановка летнего отдыха, южного солнца, легких любовных связей, богатства нравилась мне. Я исполнял небольшие эффектные вещи, которые очаровывают купальщиц во время чая: «Китайский тамбурин», «Чардаш»… Мне аплодировали — я низко кланялся, как паяц, кем, в сущности, и был. Однажды, не знаю почему, я заиграл «Арию» Баха. И сразу почувствовал, как в зале постепенно воцаряется тишина. Посетители перестали болтать. Я догадывался, что люди подают друг другу знак замолчать. Я все еще вижу официанта, застывшего с подносом, уставленным бутылками. В этот день во мне жила сама музыка. Не понимаю, почему она тогда выбрала именно меня — меня, который был ее недостоин. Я долго буду помнить мгновения, которые пережил, когда в воздухе замерла последняя нота: потрясенная тишина, такая глубокая, что отчетливо различим был даже звон упавшей ложки — и вдруг такой оглушительный, что я зажмурил глаза, взрыв восторга, гром аплодисментов, прокатившийся слева направо, который, все нарастая, перешел в возгласы: браво!., бис!.. Случилось то, чего я никогда не знал, о чем тщетно мечтал: я услышал крики толпы, влюбленной толпы. Ощущение было столь необычным, столь сладостным, столь потрясающим, что все остальное потеряло для меня всякий смысл. Я почувствовал во рту горечь презрения и стыда. Вечером я готов был наложить на себя руки. Возможно, мне следовало тогда покончить с собой, но я слишком привык жалеть самого себя. И потом, я все еще надеялся, что удача улыбнется мне. Я играл в самых дешевых кафе и ресторанах, был отвратителен самому себе, но, вопреки всему, не терял надежды. Ведь мне еще не было и тридцати.