Мэри Уэстмакотт - Бремя любви

Лаура была согласна с этим авторитетным суждением. Бог, конечно, ее любит, но это ведь его обязанность. Хотя, наверное, даже Бог любит Чарльза больше… Потому что создавать Чарльза ему было намного интереснее, чем ее, Лауру.

«Но я-то могу любить себя, – утешилась она, поразмыслив, – и больше, чем Чарльз, мама, папа и другие».

После этого Лаура стала еще бледнее и тише, еще незаметнее, чем прежде. И такой послушной и примерной, что даже няне было не по себе. Она поделилась с горничной своим страхом, что Лауру Господь может «прибрать» еще в детстве.

Но умер все-таки Чарльз, а не Лаура.

– Почему вы не заведете ребенку собаку? – неожиданно спросил отца Лауры его ближайший друг мистер Болдок.

Вопрос озадачил Артура Фрэнклина. К тому же он был задан в самый разгар их горячего спора по поводу значения Реформации.

– Какому ребенку? – недоуменно спросил он.

Мистер Болдок кивнул большой головой в сторону Лауры, сосредоточенно занятой игрой. Она кружила на воображаемом велосипеде по газону, то появляясь из-за деревьев, то вновь скрываясь за ними. Все движения ее были осторожны, ни о какой опасности или несчастном случае не могло быть и речи. Лаура была очень осмотрительным ребенком.

– С какой стати! – воскликнул мистер Фрэнклин. – От собак одни неприятности. Влетают в дом с грязными лапами, портят ковры.

– Собака, – провозгласил мистер Болдок менторским тоном, способным вызвать почти у каждого собеседника раздражение, – обладает удивительным свойством повышать самооценку человека. Человеческое существо для собаки – это бог, которого она почитает, и не только почитает, а еще и любит, несмотря на плачевное состояние нашей цивилизации. Имея собаку, человек чувствует себя более значительным и сильным.

– Хм, – усмехнулся мистер Фрэнклин. – И вы считаете это добродетелью?

– Нет, конечно, – ответил мистер Болдок. – Но у меня есть неисправимая слабость – я люблю, когда люди счастливы. Вот и Лауру мне хочется видеть счастливой.

– Лаура совершенно счастлива. К тому же у нее уже есть котенок.

– Ну это совсем не то же самое. И вы, если дадите себе труд подумать, это поймете. Но в том-то и беда, думать вы не желаете. Чего, к примеру, стоят ваши соображения о состоянии экономики в период Реформации! Неужели вы хоть на мгновение могли предположить…

И они снова принялись бурно спорить, получая от этого огромное удовольствие.

Однако в сознании Артура Фрэнклина осталось смутное беспокойство. И вечером, зайдя в комнату жены, где она переодевалась к обеду, он вдруг спросил:

– А с Лаурой все в порядке? Она здорова, счастлива?

Жена удивленно подняла на него голубые глаза, красивые васильковые глаза, такие же, как у их сына Чарльза.

– Дорогой! Ну конечно, с Лаурой все в порядке. У нее даже капризов не бывает, как у большинства детей. Мне никогда не приходится из-за нее нервничать. У нее все хорошо во всех отношениях. Такое счастье! – Но немного погодя, застегнув на шее нитку жемчуга, она вдруг поинтересовалась: – А почему ты спрашиваешь? Что вдруг ты забеспокоился сегодня о Лауре?

– Да из-за Болди… с его высказываниями, – уклончиво ответил Артур Фрэнклин.

– Ох уж этот Болди! – усмехнулась миссис Фрэнклин. – Ты же знаешь, какой он. Ему бы только взбаламутить кого-нибудь.

А несколько дней спустя, выходя из столовой после ланча, на который был приглашен мистер Болдок, они повстречали в холле няню. И Анжела Фрэнклин остановила ее и, слегка повысив голос, спросила:

– С мисс Лаурой все нормально? Она здорова, счастлива?

– О да, мэм, – уверенно, но несколько обиженно ответила няня. – Она примерная девочка. Никогда не доставляет беспокойства. Не то что мастер Чарльз.

– А Чарльз вас огорчает, да? – поинтересовался мистер Болдок.

– Чарльз, как и все мальчики, любит пошалить, – почтительно сказала няня. – Он растет, скоро пойдет в школу. В этом возрасте все они непоседы. Вот с пищеварением у него неважно. Много сладостей ест тайком от меня. – Она снисходительно улыбнулась и, покачивая головой, пошла дальше.

– Все равно она его обожает, – заметила Анжела, когда они вошли в гостиную.

– Это и видно, – отозвался мистер Болдок и задумчиво добавил: – Я всегда считал, что женщины дуры.

– Няня совсем не дура.

– Я не о ней говорю.

– Значит, обо мне? – Анжела метнула на него сердитый взгляд.

Впрочем, не очень сердитый, потому что это ведь был Болди, известный своей эксцентричностью. Ему прощалась некоторая грубоватость, одна из его примечательных черт.

– Я думаю написать книгу о проблеме второго ребенка.

– Но неужели вы сторонник единственного ребенка в семье? Я думаю, это неверно во всех отношениях.

– Ну в семье с десятью детьми я вижу большой смысл. Если, конечно, их правильно воспитывают. Когда все имеют домашние обязанности, старшие опекают младших и так далее. То есть если все они – винтики единого семейного механизма. Дети должны быть заняты полезной работой, а не просто существовать. Но в наше время мы, дураки, разъединяем их, каждого суем в свою возрастную группу. И называем это образованием! Тьфу! Совершенно вразлад с природой.

– Ох уж эти ваши теории! – снисходительно заметила Анжела. – Но в чем вы видите проблему второго ребенка?

– Беда в том, – назидательным тоном начал мистер Болдок, – что ко второму ребенку уже совсем другое отношение. Первый – это риск. Это страшно, больно, женщина уверена, что умрет, и ее муж (ну, например, Артур) тоже уверен, что она умрет. А когда все страхи оказываются позади, у вас на руках остается комочек живой плоти, вопящий во все горло, который стоил двум людям жутких мук, чтобы произвести его на свет. Естественно, он очень им дорог. Это новое, удивительное существо – их собственное дитя! А потом, обычно слишком скоро, появляется отпрыск номер два, и история повторяется вновь. Только теперь все не так страшно, а скорее обременительно. И хотя это тоже ваше собственное дитя, новизны уже нет, и не так трудно оно вам досталось, и не таким уж удивительным вам кажется.

Анжела пожала плечами.

– Холостяки знают все, – насмешливо сказала она. – А разве не то же происходит с номером третьим, четвертым и всеми последующими?

– Не совсем… Я заметил, что перед номером третьим обычно бывает интервал. На третьего ребенка решаются потому, что первые два уже становятся самостоятельными и родителям снова хочется иметь малыша. Необъяснимое пристрастие к этим противным маленьким созданиям, но биологически это – здоровый инстинкт. Так оно и идет, рождаются новые дети, добрые и злые, смышленые и тупые, но они разделяются на пары и так или иначе уживаются. И наконец, возникает запоздалый вопрос, кому из них как первенцу незаслуженно уделяется больше внимания.