Мэри Уэстмакотт - Бремя любви

А однажды ему представился угол какой-то комнаты в необычном ракурсе, окно, а за ним – припорошенная снегом сосна. Вдруг чье-то лицо загородило окно. Круглое румяное лицо мужчины в очках смотрело на него сверху вниз, но Луэллин не успел его разглядеть. Изображение растворилось и исчезло.

Луэллин считал, что все эти видения рождены его воображением. Они ничего не значили и ни о чем не говорили. Он никогда не видел ни этих лиц, ни этих сцен.

Видения вскоре прекратились. Пустота, которую он так остро ощущал, сократилась в размерах. Она как бы сжалась и обрела смысл и цель. Он больше не парил в ней, она сконцентрировалась у него внутри.

Что-то ему стало понятнее, и он приготовился ждать.

Пыльная буря налетела внезапно. Это был один из тех неожиданных ураганов, которые случаются в пустынях с гористым ландшафтом. С воем, будто живые, в воздухе носились и кружились вихри красной пыли. Буря кончилась так же внезапно, как началась.

Наступившая тишина казалась теперь еще ощутимее.

Все снаряжение Луэллина было сметено ветром. Палатка, хлопая и кружась, как бешеная унеслась по долине. У Луэллина не осталось ничего. Он оказался совершенно один в неожиданно затихшем, будто заново рожденном мире.

Он чувствовал, что то, чего он все время ждал, должно вскоре свершиться. Его вновь охватил страх, но не прежний, с которым он боролся. Теперь он с ним смирился, ибо пустота внутри его, прибранная, приукрашенная, готова была заполниться Божественной силой. И теперь ему было страшно лишь потому, что он смиренно осознавал всю свою ничтожность.

Луэллину было трудно объяснить Уилдингу, что произошло потом.

– Понимаете, для этого просто нет слов. Но мне совершенно ясно, что это было. Это было принятие Бога. Это похоже на то, как если бы слепой, теоретически знавший о существовании солнца, чувствовавший тепло светила на своих руках, открыл вдруг глаза и увидел его.

Если раньше я верил в Бога, то теперь я его ощутил. Это было прямое личное восприятие, совершенно не поддающееся описанию. И очень страшное для человека. Я тогда понял, почему Бог, соприкасаясь с человеком, вынужден облекать себя в его телесную оболочку.

После этого события, которое длилось несколько секунд, я отправился домой. Возвращение заняло два или три дня. Я был очень истощен и слаб, когда добрался до дому.

Луэллин помолчал.

– Мою мать ужасно встревожило мое состояние. Она не могла понять, что со мной произошло. Отец, кажется, догадывался. По крайней мере, понимал, какое испытание я пережил. Я рассказал матери, какие странные необъяснимые видения мне являлись. А она вспомнила, что такое бывало и в семье отца. Видения посещали его бабушку и одну из сестер.

Отдых и пища через несколько дней вернули мне силы. Когда люди заговаривали со мной о будущем, я отмалчивался. Знал, что мое будущее предопределено, и мне оставалось только принять это как должное. Но чем мне предстояло заняться, я еще не знал.

Неделю спустя недалеко от нас было организовано большое молитвенное собрание. Наподобие тех, которые устраивает секта «возрожденцев». Мать решила пойти, отец тоже, хотя и не очень охотно. Я пошел с ними.

Луэллин взглянул на Уилдинга и улыбнулся:

– Вас бы такое собрание не заинтересовало. Топорное, отдающее мелодрамой мероприятие. Меня оно не тронуло, я был разочарован. Несколько человек поднялись для свидетельства. И тут я получил команду. Это было совершенно очевидно. Ошибки быть не могло. Я встал. Помню, как ко мне повернулись лица людей. Я не знал, о чем буду говорить. Не думал… не излагал свои взгляды. Все слова уже были у меня в голове. Иногда мне приходилось говорить быстрее, чтобы успеть их произнести, не забыть. Не могу описать, на что это было похоже. Если я скажу, что это походило на пламя и мед, вы, наверное, не поймете. Пламя меня жгло, но в то же время я ощущал сладость меда, сладость повиновения. Как страшно и как одновременно прекрасно быть вестником Господним.

– Так же ужасно, как армия со знаменами, – тихо заметил Уилдинг.

– Да, псалмист знал, о чем говорил.

– А что было потом?

Луэллин развел руками:

– Изнеможение, полнейшее изнеможение. Я, кажется, проговорил минут сорок. Когда я вернулся домой и сел у огня, меня била дрожь. Я так обессилел, что не мог ни рукой шевельнуть, ни слова вымолвить. Мать поняла мое состояние. «Это как у моего отца после айстедвуда», – сказала она. Она накормила меня горячим супом, согрела постель бутылками с горячей водой.

– Сказалась ваша наследственность, конечно, – заметил Уилдинг. – По шотландской линии – склонность к мистицизму, а по валлийской – поэтичность и голос. Вы очень ярко описали всю картину – страх, крушение планов, опустошенность и неожиданное ощущение силы, а потом изнеможение. – Он немного помолчал, а потом попросил: – Но продолжайте свой рассказ, пожалуйста.

– Осталось добавить немного. На следующий день я пошел к Кэрол. Сказал ей, что врачом не стану, а буду, скорее всего, проповедником. Объяснил, что надеялся жениться на ней, но теперь с этой надеждой придется расстаться. Она не поняла и возразила: «Но ведь врач может делать не меньше добра, чем проповедник». Я ответил, что речь идет не о том, чтобы делать добро, а о том, что я получил наказ, который должен выполнить. Она сочла абсурдным то, что я не могу жениться, поскольку я не римский католик. А я ей сказал: «Весь целиком и все, что у меня есть, принадлежит Богу». Но ей, бедняжке, было это, конечно, не понять. Она и слов-то таких никогда не слышала. Я вернулся домой, рассказал все матери, попросил ее быть поласковее с Кэрол, умолял понять меня. А она и говорит: «Я-то понимаю. У тебя не остается ничего, что бы ты мог дать женщине». Она не выдержала и заплакала: «Я чувствовала, всегда чувствовала: в тебе что-то есть. Ты был не похож на других. Но для жен и матерей это очень тяжело. Если бы я отдала тебя другой женщине, это было бы естественно. У тебя появились бы дети, и я могла бы их нянчить. А так я потеряю тебя навсегда».

Я заверил ее, что это не так, но мы оба знали, что, по существу, это было правдой. С человеческими обязательствами должно быть покончено.

Уилдинг беспокойно заерзал в кресле:

– Простите, но я не могу одобрить такой образ жизни. Человеческая любовь, сострадание, служение людям…

– Но я говорю не об образе жизни! А о человеке, который был отмечен Богом, который значит несколько больше, чем его собратья, и в то же время меньше. Он никогда не должен забывать, насколько он ничтожнее их.

– Я что-то не понимаю вас.

– Опасность в том, что можно забыть об этом, – тихо, почти про себя, сказал Луэллин. – Но тут Господь проявил ко мне милость. Я был вовремя спасен.