Ричард Остин Фримен - Око Озириса

— Почему я рассказала вам об Артемидоре? — внезапно спохватилась Руфь. — Ума не приложу. Это чисто детская выдумка, в которой я не призналась даже отцу. Выходит, я сердцем чувствовала, что вы меня поймете? — вопрошала она, лаская меня взглядом.

— Я знаю почему, Руфь, — прошептал я со всей страстью. — Потому что я люблю вас больше всех на свете, я с самого начала полюбил вас, и вы ощутили это и назвали симпатией.

Она вспыхнула, потом побледнела и посмотрела на меня растерянно, почти с испугом.

— Что такое, дорогая? — забеспокоился я. — Я смутил вас? Простите, пожалуйста. Мне следовало сдерживаться, но я и вправду люблю вас. Вы милая, прелестная девушка. Неужели вы осуждаете меня за мои чувства?

— Нет, не осуждаю, — робко произнесла она, — но мне не следовало всего этого допускать; у нас ничего не выйдет, Поль. Между нами не может быть ничего, кроме дружбы.

Будто чья-то холодная рука схватила меня за сердце — леденящий страх, что я теряю все самое дорогое, наполняющее мою жизнь смыслом.

— Почему? — спросил я. — Разве боги благоволят кому-то другому?

— Нет, — помотала она головой, — совсем не то.

— А что? Вы меня пока не любите? Не беда. Рано или поздно вы ответите мне взаимностью, а я стану терпеливо ждать, как Иаков Рахиль, если только вы не прогоните меня решительно и бесповоротно.

Она сжала губы, словно испытывала физическую боль, опустила глаза и прошептала:

— Есть препятствие, увы, непреодолимое. Но раскрыть вам эту тайну я не могу.

— Руфь, милая, неужели все так печально? Я не желаю от вас отказываться. Вы ведь не лишите меня надежды?

— Мне жаль вас огорчать, но давайте пока не будем встречаться. Если со временем вы меня простите, мы возобновим дружбу.

— Простить вас? — опешил я. — Да вы ангел, сошедший с небес! Что бы ни случилось, вы — мой самый бесценный друг на свете.

— Спасибо, Поль. Вы безгранично добры ко мне, а теперь отпустите меня. Мне хочется уединения.

Она изменилась в лице, задышала тяжело и часто, пальцы ее задрожали. Ничего не понимая, я машинально спросил:

— Мне нельзя проводить вас?

— Нет! — Губы ее скривились, и она едва сдержала рыдание. — Ради бога! Я пойду одна. Так нужно. Не терзайте меня!

— Хорошо, Руфь, но если препятствие, которое нас разделяет, исчезнет, дайте мне знать, умоляю вас! Помните, что я буду любить и ждать вас хоть до могилы.

Она сжала мою руку и сквозь слезы прошептала:

— Да, я обещаю. Прощайте.

Я долго следил через распахнутую дверь, как Руфь уходила, и видел ее отражение в зеркале на площадке, где моя возлюбленная остановилась и вытерла глаза.

Что я делал дальше, помню плохо: кажется, бесцельно шатался по улицам, пока не спохватился, что давно пора в амбулаторию. Остаток дня прошел, как в тумане, а около восьми часов, когда я сидел в кабинете, убеждая себя, что готов к неизбежному, в дверь постучали, и посыльный подал мне запечатанный пакет. При виде знакомого почерка в висках у меня застучало, глаза застила пелена, так что я вместо обычной своей подписи еле нацарапал на бланке какую-то безобразную закорючку. Едва я остался один, как запер дверь изнутри, вскрыл пакет и, вынимая письмо, выронил на стол крошечную коробочку. Коротенькое послание я прочел несколько раз с чувством осужденного, которому сообщили об отсрочке казни.

«Дорогой Поль, простите меня, что я ушла сегодня так внезапно и оставила Вас в крайнем расстройстве. Я немного успокоилась, шлю Вам привет и умоляю не переживать. Прошу од одном: если Вы меня любите, не выпытывайте то, о чем я не хочу говорить. Мне горько, что я не отвечаю Вам взаимностью и что я так и не отблагодарила Вас за все добро, которое Вы для меня сделали. Мне и моему отцу, который очень к Вам расположен, будет Вас не хватать, но нам лучше не встречаться, пока не восстановятся наши прежние отношения, — если, конечно, это когда-нибудь случится.

Посылаю Вам кольцо, которое мне подарил дядя. У Вас, я заметила, тонкие пальцы, и Вам оно наверняка подойдет. Во всяком случае, сохраните его на память о нашей дружбе. На нем изображено Око Озириса — мистический символ, к которому я, как и дядя, испытываю сентиментально-суеверное пристрастие. Дядя также носил на груди ярко-красную татуировку — Око Озириса. Оно обозначает, что великий судья мертвых смотрит с неба на людей и следит, чтобы справедливость и истина всегда побеждали. Поручаю Вас Озирису; да будет его Око на Вас, и да сохранит Вас в отсутствие Вашего любящего друга

«Хорошее письмо, — подумал я, — спокойное и сдержанное, как и его автор, но малоутешительное, хотя в нем и сквозит искренняя привязанность».

Я отложил его и, раскрыв коробочку, стал рассматривать кольцо. Да, это была копия, но очень точно передававшая уникальность оригинала; к тому же кольцо напомнило мне дарительницу. Нежное и тонкое, оно, изготовленное из золота, серебра и инкрустированное красной медью, поражало неповторимой изысканностью. Едва я надел его на палец, изящный глазок из голубой эмали взглянул на меня так ласково, что я ощутил себя в магической власти древнего суеверия.

Мне повезло, что в тот вечер на прием не пришел ни один пациент, и я сумел написать Руфи длинный ответ. Приведу лишь концовку:

«Дорогая, обещаю: я и словом не обмолвлюсь на запретную тему и готов смиренно и терпеливо ждать, верить и надеяться. Но даже если моим мечтам не суждено сбыться, Вы, дорогая Руфь, навсегда останетесь для меня бесценным сокровищем; когда-нибудь, лет через сто, мы будем сидеть рука об руку, седые, в морщинах, уперев подбородок в костыль, по-старчески ворчать и по-дружески болтать о том, какой рай ждал бы нас на земле, будь на то воля всеблагого Озириса. Клянусь, мне и этого достаточно — я сочту себя счастливейшим из смертных, потому что Ваша дружба, Руфь, лучше любви всех женщин мира. Уверяю Вас, что поборол отчаяние, взял себя в руки и даже улыбаюсь при мысли, что у нас с Вами все впереди, что Око Озириса оградит нас от несчастий и несправедливостей и принесет удачу.

Ваш верный и любящий друг

Я написал адрес, заклеил конверт, сам отнес его и опустил в ящик. Первые после разлуки дни я точно барахтался в пустоте и не желал видеть никого, даже пациентов. Я не искал с Руфью встреч, считая просьбу своей повелительницы законом. Но жизнь взяла свое: мне стало скучно и захотелось человеческого общества. Как-то вечером я вспомнил о своих друзьях из Темпла, с которыми не встречался больше недели. Поужинав и набив трубку, я отправился по знакомому адресу и возле парадной двери столкнулся с профессором, державшим в руках фонарь, два складных стула и книгу.

— Барклей! — воскликнул Торндайк. — А мы с Джервисом уже забеспокоились, куда вы подевались?