Николай Животов - Убийца

Тимофей Тимофеевич призадумался.

– Оставь ее, сестра, я сам поговорю с ней; она, кажется, не совсем здорова, а ты распоряжайся всем, заказывай все, что надо, устраивай.

– Как она смеет мне, старухе, сказать «не суйся»? Дрянная девчонка!

– Я заставлю ее извиниться. Это она сгоряча, ей, кажется, нездоровится, только она скрывает.

Долго еще не могла успокоиться старушка и никак не хотела примириться с «сованием».

– Я шестьдесят шесть лет прожила, и мне никто не смел такого слова сказать! На-ка дождалась!

Ганя ушла в свою комнату и заперлась. Она понимала, что испортила хуже себе положение, вооружив старуху, но не раскаивалась. Она считала все равно надежды потерянными и близка была к отчаянию.

– Что же мне делать? Что?

«Умереть», мелькнуло у нее в голове. Умирают же другие, когда тяжело жить. Разве сделаться женой Куликова лучше, чем умереть?!

Прежде чем труп Сеньки-косого опустить в импровизированную могилу, карманы его платья были осмотрены, и в одном из них нашли около 3000 рублей кредитками, частью выигранные в прошлую ночь у товарищей, частью собственные. Тумба предложил разделить эти деньги поровну между всеми участвующими в погребении.

– В самом деле, не в землю же деньги зарывать, тем более что часть денег покойный с нас же выиграл и забастовал играть.

– Да, конечно, это не грабеж. Все равно наследников на эти деньги найтись не может.

Тумба передал деньги Настеньке, и погребение продолжалось. Вьюн сказал нечто вроде надгробного слова.

– Мы не хотели тебя убивать, а судьба решила иначе! Что делать?! Ты успокоился на веки, а наше будущее еще сокрыто от нас! Может быть, наш последний час еще горше будет!

– Помянуть покойничка, братцы, следует, – предложил Тумба. – Благодаря ему, мы все теперь с деньгами и прогромы наши можем отложить. Настенька, тащи еще бутыль да готовь закуски.

– А Федька-то так и убежал, – произнес Рябчик.

– Ну, Федька-то не опасен: ему только бы унести самому ноги! Вот кабы Сенька ушел – жди какой-нибудь беды… Это зверь был, а не человек.

– Не тем будь помянут, покойничек!

– Ну, брат, его помянуть больше и нечем! Все мы хороши, а Сенька много выше! Мы придушим, когда нужда заставит, а он душил просто для удовольствия! Себя тешил! Это второй Макарка-душегуб был! Помните Макарку? Где-то он теперь? Тоже, может быть, принял этакую смерть.

И Тумба показал пальцем по направлению свежей могилы.

– Да. Макарка много выше Сеньки был! Тот десятка два перерезал в одной Вяземской лавре и резал без ошибки, как быкобоец!

– Куда он тогда исчез, когда в полторацком флигеле Алёнку зарезал и всю семью купца Смирнова?

– Исчез, как в воду канул.

– Да, наша судьба такая! А Гусь? Помните: на глазах как в воду канул.

– Ну выпьем, братцы, за упокой души товарища. Плохой был товарищ, а все же свой и жаль Сеньку.

Все выпили, отерли рукавами губы и потянулись к закуске.

– По первой не закусывают – произнес Тумба, наполняя стаканы.

Опять выпили.

– Теперь давайте делить наследство. Сколько нас – тринадцать человек. У-у! Плохая, братцы, примета: кому-нибудь несдобровать. Держите ухо востро! Антошка, ты чего не пьешь? – обратился Тумба к Антону Смолину, который поставил свой стакан.

– Не могу, спасибо, я много не пью.

– Барышня он у нас. Шел бы ты лучше на службу служить! Не годишься ты в громилы.

– Дайте вот дотерпеть до срока высылки, тогда получу паспорт и пойду служить. Я ведь не судился и не сидел ни разу!

– Агнец настоящий. Что тут говорить: чужими руками жар загребаешь!

– Нет. Я ни в чем не отказываю вам: что приказываете – все исполняю; сам не работаю, потому что не умею, а что поручают – в точности делаю. Я благодарю за ваш хлеб-соль и не хочу дармоедом быть!

– Это верно, – подтвердил Тумба, – он, братцы, много честнее и добросовестнее нас! Что правда, то правда!

Настенька принесла кучу депозиток Сеньки.

– Делите. Тут 2836 рублей, – сказала она.

– Я предлагаю, братцы, так разделить. Нас тринадцать человек; по двести рублей составит 2600 рублей, а остальную мелочь отдать Настеньке на платье… Согласны?

– Браво, браво! – закричали все.

Настенька улыбнулась и погрозила Тумбе пальцем.

– А сам не можешь мне платье сшить? На общественный хочешь счет отыграться!

Все засмеялись. Тумба вскочил, обнял Настеньку.

– И мои двести возьми! Ты думаешь я тебя обижу? Вот тебе на дорогу и хватит! Завтра бери Тумбачонка и отправляйся с Богом. Я тебя выведу к подъезду, в Лигово, а оттуда садись на Ригу и поминай тебя как звали! В столице тебе страшно теперь показываться. За нами в оба следят.

– Ну, господа, – встал Рябчик, когда дележ был окончен, – пора хозяевам и покой дать. Они ведь не спали еще, да и нам отдохнуть пора! По норам! Спасибо, Тумба.

– Спасибо, спасибо! – подхватили все хором. Скоро полянка опустела. Громилы разбрелись попарно.

Они чувствовали себя прекрасно. Сыты, пьяны и по 200 целковых у каждого в кармане! Только один Антон Смолин был угрюм, печален и пошел в одиночестве. Смерть Сеньки, похороны, дележ его денег – это все коробило его и удручало. Он достал свои бумажки. Четыре двадцатипятирублевки и десять красненьких. Некоторые были в крови. Брр!.. Какие нехорошие деньги…

«Что же, – думал Смолин, – теперь я могу уехать в деревню. С деньгами я там могу хорошо устроиться. Бог с ней, со столицей! Деньги я не украл, чужой души не загубил, совесть спокойна, чего же мне здесь, на Горячем поле, болтаться?»

И он ухватился за мысль, как можно скорее уехать на родину. Одна только опасность: как добраться до Николаевского вокзала? Не забрали бы в обход, а то опять по этапу отправят. Да костюм подновить хорошо бы. «Ну, как-нибудь выберусь!»

Смолин пробирался по тропе к заставе. Бессонная ночь давала себя чувствовать. Он шел нетвердо, глаза слипались. Почти машинально, в полудреме подвигался он все вперед по знакомым кочкам и проталинам. Осень уже начинала портить дорожки Горячего поля, но проход пока для местных был еще довольно удобный и нетрудный. Позже, в начале октября, до наступления мороза, или весной, когда начинает таять, все пути делаются абсолютно непроходимы, и отдельные громилы, запасшись водкой и провиантом, по две недели сидят отрезанными от города. Антон Смолин подвигался к заставе, а дремота все усиливалась, его клонило ко сну. Он хотел побороть сон, рассчитывая как можно скорее выбраться вон из столицы и после на свободе выспаться вволю. Он припоминал деревню, когда его привезли туда арестантом, как все бегали от него, показывали пальцами; только молоденькая дочка соседа – Груша – глядела на него с состраданием, участливо и тихонько сунула краюху хлеба. А теперь он приедет сам, с деньгами; надо будет купить гостинцев Груше… Куплю ей шелковый платок на голову. А славная эта Груша, высокая, статная, красивая. Эх, если бы взять себе назад надел, обзавестись хозяйством да жениться на Груше. А двести рублей – хорошие деньги: все можно справить. Смолин прилег отдохнуть на кочке, под кустиком. Сладкие грезы о хозяйстве с Грушей усыпили его, и он захрапел богатырски. Вот уж он и в деревне, женатый. Груша в повойнике возится у дома. Она его баба, а он ее мужик. У них всего вволю, дом – полная чаша, Груша скоро подарит ему наследника. Хорошо им, ах, как хорошо! Вдруг соседняя гора в поле начала двигаться, идет на их деревню, надвинулась, рассыпалась, погребла все… Он стал кричать, проснулся и увидел около себя двух дворников с бляхами на груди и кнутами в руках. Господин в котелке кричал: