Теодора Госс - Странная история дочери алхимика

– Я читала, – сказала Кэтрин. – Она была в скудной библиотеке острова Моро. Так я узнала о существовании Жюстины.

– Я обязательно прочту ее в ближайшее время, – обещал Холмс, изучая обложку. – Преследование по ледяным пустыням Арктики – звучит как фраза из дешевого романа ужасов. Мисс Франкенштейн расскажет нам, чему в этой книге можно верить и чему нельзя.

Кэтрин: – К слову, книга миссис Шелли – вовсе не дешевый роман ужасов. Она была весьма талантливой писательницей.

Дайна: – И зачем ты перебиваешь свою собственную историю всякой ерундой?

– Я сама никогда ее не читала, – призналась Жюстина. – Но я расскажу вам свою историю, и вы сделаете выводы. Наверное, вам всем стоило бы присесть…

Холмс придвинул к кровати еще один стул и сел. Мэри и Кэтрин присели на пол. Диана бессовестно забралась на кровать рядом с Жюстиной, скрестила ноги и оперла на руки подбородок, как будто готовясь послушать сказку на ночь.

Жюстина уже собралась начинать рассказ – и тут вошла Элис, неся поднос с яичницей и тостами для Холмса и тарелкой соленой рыбы для Кэтрин. Она собрала на поднос пустые чашки Мэри и Кэтрин и снова засеменила к двери.

Жюстина села, опираясь спиной на подушки, отпила воды из стакана на туалетном столике и начала:

– Простите мне длинную преамбулу, но мне хотелось бы начать с самого начала – то есть с начала моей жизни.

Элис остановилась на пороге и так замерла – одна нога здесь, другая там – прислонясь к дверному косяку, как будто и хотела уйти, и не могла себя заставить пропустить историю.

Я ничего не помню о своей жизни до того момента, когда я очнулась на операционном столе моего отца. Только отдельные картины, словно вспышки: моя матушка, вдова, для которой я всегда была лишним ртом и обузой, сидит в кресле-качалке у огня, рядом с ней – мой брат и маленькие сестры… Матушка носила выцветшее черное платье с белым кружевным жабо и выглядела куда старше своих лет. Огромное имение Франкенштейнов на берегу Женевского озера, стены из серого камня – на фоне величественных гор, чьи вершины покрыты вечными снегами… По весне мы собирали на склонах дикие цветы и плели венки друг для друга, и для кухонной прислуги, и для горничных, и даже для толстой старой кухарки. Только экономка была слишком важной, чтобы надевать на голову наши немудрящие цветочные украшения… Потом – зал суда, где я была осуждена на смерть, и лица добропорядочных граждан Женевы, такие торжественные под белыми париками, смотревших на меня, как на зловредное насекомое, самое ничтожное из творений Господних…

Я не помню своего детства и юности, прошедшей в доме Франкенштейнов. Но потом отец рассказал мне мою историю: меня отдали в услужение в имение, когда я была не старше Элис. Со мной хорошо обращались, я была словно бы еще одним членом семейства Франкенштейнов. Его матушка любила меня, а его кузина Элизабет, которая тоже росла в этом доме, считала меня чуть ли не младшей сестренкой. Я была нянькой мальчикам семьи Франкенштейн – сперва нянчила малыша Эрнеста, потом – самого младшего из всех, Уильяма. Старший брат, Виктор, мой будущий отец, тогда уже заканчивал школу и собирался поступать в университет. Он рассказал мне, что я была счастливой девушкой со звонким смехом, что у меня были золотые волосы и глаза цвета летнего неба над Лозанной. Так он говорил – но я всего этого не помню.

В один ужасный день Уильяма нашли мертвым, задушенным в чаще леса. Всех нас обыскали и нашли среди моей одежды медальон, который малыш носил на шее, – медальон с портретом его матушки. Меня осудили за убийство – меня, которая заботилась о нем с самого его рождения, которая не тронула бы и волоска на его голове!

Уильяма убил Адам в приступе ярости: малыш повстречал его на прогулке в лесу, осмеял его, обзывал уродом и людоедом. Позже Адам признался в этом моему отцу – признался и в убийстве, и в том, что это он подбросил медальон в карман моего фартука. Он был виновен в смерти Уильяма – и в моей тоже. Но суд ничего не знал о существовании Адама, так что меня приговорили к смерти и казнили через повешение.

Кэтрин: – Франкенштейн должен был сказать им правду.

Жюстина: – Мы с тобой уже не раз об этом спорили. Он не мог признаться судьям, что он, студент университета, создал человека из частей трупов и оживил его. Ему бы никогда не поверили.

Кэтрин: – Он должен был найти способ, представить доказательства. Его семья была одной из самых богатых и влиятельных в регионе. Франкенштейны должны были защитить тебя.

Жюстина: – Но они ведь поверили в мою виновность. Только мой отец знал правду. Не забывай, я же созналась в убийстве. Не нужно было этого делать, но тюремный священник сказал, что даст мне отпущение грехов, только если я признаюсь в преступлении. И я подумала, что без отпущения не смогу войти в Царствие Небесное и предстать перед Богом, которому ведомо, что я невинна, как цветок на горном склоне. Теперь я понимаю, что Бог милосерден и понял бы меня в любом случае, но тогда мне было семнадцать, и я была очень напугана.

Кэтрин: – Все не могу решить, кто из наших заслуживает звания худшего отца в мире – Франкенштейн, Раппаччини, Джекилл или Моро?

В ночь после моего повешения Адам явился к моему отцу и угрожал ему. Он требовал оживить меня, сделать из меня чудовище, подобное ему. А если отец не согласится, Адам грозил убить всех прочих членов его семьи – одного за другим.

Мэри: – Но почему именно ты ему понадобилась, Жюстина? Почему он хотел оживить именно тебя?

Диана: – Да ясно же, ее труп был самым подходящим. Совсем свежий, только что с виселицы.

Мэри: – Ты действительно хуже всех на свете, ты это знаешь?

Диана: – А чего такого? Я сказала правду.

Мой отец сказал мне, что Адам видел меня в день убийства Уильяма. Я весь день искала мальчика, очень устала и прикорнула в сарае, на сене. Как раз тогда он и подложил медальон мне в карман фартука. Должно быть, я показалась ему… привлекательной.

Отец согласился сделать попытку оживить меня и сделать из меня пару для Адама. Но только не в Женеве. Он прознал о новых хирургических техниках, развивающихся в Англии, и собирался отправиться туда – учиться в Королевской коллегии хирургов. А потом уехать куда-нибудь в глушь, где никто не мог ему помешать, и там заняться своей работой. Он сохранил части моего тела в специальном составе и упаковал их в большой чемодан – все было устроено очень разумно, как он мне сообщил. Но этого всего я, конечно же, тоже не могу помнить.

Что я помню – так это пробуждение, подобное тому, как всплываешь из глубины вод, все выше и выше, и уже думаешь, что никогда не вынырнешь на поверхность и утонешь… И тут пришел первый вдох, прерывистый и неровный, а потом я огляделась, еще ничего не понимая. Надо мной горел свет, похожий на луну, но это была лампа над операционным столом. Помню первые слова, которые сказал мой отец: «Жюстина? Ты проснулась?»