Александр Цеханович - Страшное дело. Тайна угрюмого дома

Несколько минут все было тихо.

Он уже хотел встать и узнать о причине этого странного исчезновения Татьяны Николаевны, когда она сама появилась в комнате, ведя за руки двух малюток. Еще у дверей она наклонилась к ним и шепнула что-то.

Дети приблизились к Смельскому, и один и другая стали перед ним на колени.

– Ради бога, защитите папу вы! – сказал старший мальчуган.

– Папу! – тихо уронила девочка и больше ничего не сказала, оглянувшись, потому что не приобрела еще за трехлетнее пребывание на свете большего количества слов, необходимого для красноречия.

А за ними и Краева упала на колени, моля:

– Нет, нет, никто, кроме вас! Вы! Вы защитите мужа! Я только в вас верю, вы вся наша надежда!

Смельский был так растроган и смущен, что на глазах его показались слезы.

Он забыл в эту минуту все и дал обещание, поцеловав обоих малюток и руку Краевой.

Сламоту Смельский застал у себя в кабинете.

Он сидел на восточном балконе, укутав ноги пледом, несмотря на то что день был теплый, даже жаркий.

Графа мучил его застарелый ревматизм.

Входящему Смельскому он приветливо улыбнулся, как старому хорошему знакомому.

Но вслед за тем, увидя встревоженное и даже несколько исхудавшее лицо молодого человека, он изменил и выражение своего на серьезно-вопросительное.

Смельский подробно рассказал все происшедшее в последние три дня между Анной и Шиловым и просил графа быть в этом деле судьей чести, обязать Шилова принять вызов со стороны его, Смельского, по окончании судопроизводства по делу Краева.

Старик опустил голову и долго не поднимал ее, словно обдумывая что-то.

На лбу его то и дело вздрагивали морщины, пальцы нервически комкали край пледа на коленях.

– Хорошо! – сказал он наконец, поднимая голову. – Я возьмусь за это дело, и вы получите удовлетворение… но и он тоже получит его от меня, – заключил старик, и так грозно сверкнули его красивые, благородные глаза, что Смельский невольно залюбовался им.

Когда он ушел, граф велел тотчас же позвать к себе управляющего, но его не оказалось дома.

Тогда Сламота велел сказать, что ждет его во всякое время, когда бы он ни вернулся.

И действительно, верный своему слову, он даже ночь просидел в кресле с тем же суровым лицом и сверкающим взглядом.

Шилов явился только наутро.

Войдя в кабинет графа, он удивился выражению его лица: таким еще он никогда не видел Сламоту.

Граф молча указал ему на кресло против себя, но руки, против обыкновения, не подал.

– Вчера, – прямо начал Сламота, – ко мне приезжал господин Смельский, чтобы через мое посредство предложить вам дать ему удовлетворение по делу, известному, конечно, вам.

– Я недоумеваю, граф.

– Вы? Тогда недоумевать придется и мне, но зачем играть в недоумения, господин Шилов, не лучше ли будет нам обоим высказаться откровенно. Я сперва готов выслушать то, что вы скажете в свое оправдание относительно соблазнения вами невесты Смельского, а потом выскажу свое мнение.

– Соблазнения нет, граф! – немного вызывающе ответил Шилов. – Насиловать чувство ни мужское, ни женское никто не может.

– Это верно, но позвольте мне припомнить вам, господин Шилов, что вы же сами в этой же самой комнате, даже, кажется, на этом же кресле, не один раз касались вопроса любви и высказывали передо мной ваши оригинальные взгляды, иллюстрируя их фактами из вашей прошлой жизни, так изобилующей приключениями этого рода, но тогда это была только просто тема разговора. Одобрять или неодобрять ваши тенденции по этому поводу я не считал нужным и просто находил ваши рассказы забавными, а тенденции их чересчур оригинальными, и только.

Ваш взгляд на женщину, немного циничный, не затрагивал моей брезгливости, так как я лично слишком далек был всегда от женщин, но теперь, когда эпизод ваших почти порнографических новелл вы перенесли на честную девушку, на невесту вашего товарища и даже друга юности, как вы мне его рекомендовали, я возмущен, и возмущен глубоко. Припоминая ваши же собственные рассказы о тех приемах, которые вы усвоили себе для соблазна хорошеньких грешниц, в среде которых весьма возможно, что вы были неотразимы, теперешний поступок ваш я считаю откровенно нечестным.

Граф остановился.

Шилов встал.

– Вы, вероятно, окончили, граф? – спросил он немного театральным тоном.

– Последним словом я окончил то дело, за которым призвал вас сюда.

– В трехдневный срок прошу принять от меня все дела и полномочия.

– Хорошо. Я только что сам хотел предложить вам сделать это.

– Я предупредил вас, граф.

– Это делает честь вашей догадливости.

– Я ею всегда отличался, граф, и был даже отличен вами за это, – с иронической усмешкой поклонился Шилов. – Что же касается господина Смельского, то я жду его поверенных от сегодняшнего дня вплоть до истечения суток после судоразбирательства, где он выступает защитником Краева.

Шилов поклонился и вышел.

Что же это за человек, скажет читатель, умеющий вести себя с таким достоинством и в то же время способный на одну из самых низких подлостей, какие когда-либо пятнали человеческое «я»?

Это человек нашего века, это злодей во вкусе начала его, это поклонник денег, это человек без принципов, кроме одного, заключающегося в девизе – все хорошо, что богато, нарядно и имеет хороший вид.

Он презирал бедность и одним взмахом освободился от нее, ни минуты не задумываясь над качеством избранного средства.

Выкройка этих людей пришла к нам оттуда же, откуда идут и выкройки для ублажения наших жен и дочек.

По камерам разнесли ночники.

Это значит – наступила тюремная ночь и окончился тюремный день.

Слава богу, что окончился, одним меньше в жизни, одним ближе к чему-то: к смерти или облегчению суровой участи.

Арестанты любят ночь более дня. Потому они любят ее, что, во-первых, она меньше напоминает о свободе, разлука с которой тем ощутительнее и тоска по ней тем жгуче, чем ярче день, чем голубее клочок неба, только и видный в верхнее оконце арестантской камеры.

Проходив почти весь день из угла в угол, Краев лег на постель.

Уже два месяца ровно, два месяца сегодня, как он томится в этой мрачной камере.

Многое изменилось с тех пор.

Собственно, он, Краев, знает только, что жена переехала с дачи в город и поэтому навещает его теперь каждый приемный день.

Знает он от нее, что живет она на деньги графа Сламоты, что этот граф – чудный старик, что у него благородная, чисто дворянская душа.

С большой похвалой также Таня отзывается о Смельском.

Ну, этого-то он и сам знает, и сам успел полюбить.

Это честный, хороший человек!

Дальше она рассказала ему, что с Анной что-то неладно, что она убежала от нее с управляющим графа, что граф отказал ему от места и временно делами его управляет Смельский.