Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

Она вздрогнула, когда вспомнила, что надо посмотреть, который час. Бог мой, уже скоро вечер. Надо было снимать праздничные одежды с маленького принца. Раздевая его, она плакала и приговаривала, не видя, что он хочет спать: «Ты тоже, кролик мой, не должен плакать. Мы будем сильными, оба… Я обещаю тебе, что завтра ты опять придешь ко мне… Мы пойдем смотреть больших лошадок… Когда ты вырастешь, я подарю тебе одну… Самую красивую… белоснежную, и ты угостишь ее сахаром. Я научу тебя, как это делать».

В половине шестого Амалия снова завладела Жулиу.

— Он себя хорошо вел? — спросила она, беря его на руки.

Она не осмелилась нюхать его, но, по тому, как она его целовала, заметно было, что в ней пробудилось какое-то животное беспокойство, будто она учуяла у своего ребенка некие подозрительные флюиды.

— Он прекрасно себя вел, — холодно сказала Ирен. — Мне не пришлось им заниматься… А как вы, Амалия? Не слишком устали?

— Устала все-таки. Силы у меня уже не те. Эта язва меня прямо доканывает. Не знаю, смогу ли продолжать работать у мадам Бельерес.

Ирен изобразила самую дружескую озабоченность.

— Главное, — сказала она, — будьте осторожны. Но, с другой стороны, перемена обстановки вам полезна. Хуже вам от этого быть не может. Идите-ка скорей отдыхать.

Назавтра Амалия уехала опять, и перед Ирен снова открылись двери счастья. Она унесла ребенка в свою комнату и закрылась на ключ.

— Вот так никто не придет за тобой. Знаешь, в этом доме крадут детей… Злые женщины!.. Ой, как же ты причесан!

Очень нежно, легкими прикосновениями щетки она навела некоторый порядок в буйной шевелюре. Время от времени она прерывалась, чтобы прикусить одно ушко, потом другое. Ребенок жадно тянул ручонки к флаконам, коробочкам и баночкам, расставленным на туалетном столике.

— Нет, нельзя, — сказала Ирен. — Никаких хорошо-пахнуть для Джулито, — его мать будет недовольна. Она повсюду все вынюхивает, его мать.

Ирен показала, как хрюкает поросенок, и этот новый для него звук привел ребенка в восторг, он радостно вскрикнул несколько раз.

— Давай, давай, поговорим, — сказала Ирен.

Она посадила малыша верхом к себе на колени и склонилась к его лицу.

— Скажи мне что-нибудь… Скажи: мама… Я знаю, когда она вечером заправляет тебе в кроватке одеяльце, ты ведь говоришь ей: мама… А мне нет? Я этого не заслуживаю? Ну, посмотри на меня… ма… ма… ма…

Малыш внимательно смотрел на нее и стал пускать пузыри.

— Ты большой лентяй, — снова взялась она за свое. — И не очень хороший. Маленькие мальчики, которых зовут Джулито, все говорят: мама.

Долго-долго она держала его, обняв, на руках. Она не могла заставить себя оторваться от него, хотя часы на столике возле кровати тихонько напоминали ей, что она должна спешить со своей любовью. Не в силах больше здесь оставаться, она взяла ребенка и вышла.

— Пойдем смотреть коней. Там есть один почти твоего возраста… и знаешь, как его зовут: Пузырек, потому что он прыгает, как козленочек.

Головка ребенка уткнулась в голову Ирен. Он бурчал что-то вроде нежного монолога, время от времени то вскрикивая, то хлопая в ладоши, а она улыбалась, будто «Мадонна с младенцем» у церковной паперти. Ей встретился Жандро, наблюдавший за тем, как одну из лошадей загоняли в закрытый фургон для отправки куда-то. Он приблизился к ней.

— Вас тут не часто встретишь, мадам, — сказал он. — А я этого молодого человека не знаю?

Ирен не могла решиться сказать ему, что это сын Амалии. И решила отделаться шуткой.

— Это, быть может, найденыш. Кто знает? Мы собираемся зайти в гости к жеребенку.

— А! К этому, — обрадовался Жандро, — он просто необыкновенный… Заходите… Он в своем боксе, потому что я жду покупателя. Иначе я бы оставил его пастись на лугу.

Услышав их, жеребенок повернулся и положил голову поверх дверцы. Жандро дружелюбно потрепал его по лбу, а Ирен свободной рукой погладила его.

— Я вас оставлю, — сказал Жандро. — Я совсем утонул в своих бумагах.

Малыш очень сосредоточенно разглядывал жеребенка.

— Потрогай, — сказала Ирен. — Не бойся. Вот так… Видишь, как это приятно.

Жеребенок резко встрепенулся и забил копытами по подстилке.

— Тебя это рассмешило, — воскликнула Ирен. — Ты будешь отличным всадником.

И вдруг замолчала. «Я теряю голову!» — подумала она.

Весь огромный двор, где разворачивался фургон для перевозки лошадей, был залит солнцем. От сильного запаха из конюшен кружилась голова. Все здесь было непереносимо реально, и Ирен почувствовала себя сомнамбулой, которую вдруг разбудили. Что тут самое настоящее? Небо? Деревья? Эта нелепая природа? Или этот ребенок у нее на шее, которому она обещала еще неродившуюся лошадь?

— Уйдем отсюда, — сказала она. — Дома нам будет лучше.

Но все было теперь так, будто волшебство исчезло. Она отдала ребенка Амалии без малейшего трепета в сердце. «Я навсегда останусь для них всего лишь тетей». Фраза мучительной болью отдавалась у нее в голове. Что еще можно сделать? Ей приходили на память какие-то обрывки книжных воспоминаний… Лет восемь или десять ей тогда было… На одной картинке были изображены два человека, они сделали себе по глубокому надрезу на плечах и терлись ранами друг о друга, чтобы стать братьями… Еще был полуголый мальчик, который говорил медведю, а может быть, пантере: «Мы одной крови, ты и я». А что должна разорвать она, чтобы иметь право сказать ему, что в некотором смысле произвела его на свет?

…Текли дни. Часы горькой печали и минуты счастья. Теперь ребенок буйно радовался, как только замечал ее. Тянул к ней руки. Как мог, рвался к ней, и это переворачивало ее душу. Она бежала с ним к себе в комнату, она хотела бы забаррикадироваться там. Сладострастно отдаваясь нежности, к возвращению Амалии она бывала совершенно обессилена. Вечером она ужинала одной тартинкой и выпивала чашку чаю. Потом глотала большую дозу снотворного, чтобы крепче спалось, и затягивала сон допоздна. Но все равно до обеда оставалась уйма мертвого времени, и она бродила как неприкаянная из сада, срывая там два-три цветка, в гостиную, возясь со своими рыбками. Иногда она слышала, что где-то в доме плачет ребенок, и чувствовала животом такую живую и резкую боль, что так и оставалась стоять на месте, не в силах сделать и шага.

— Мадам неважно выглядит, — заметила Франсуаза.

— Да, правда, — согласилась Ирен. — Жара меня измотала. Но теперь это пройдет.

И настал последний день. Симону Бельересу Амалия больше была не нужна. Служанка снова завладеет Жулиу. И Ирен опять превратится в гостью, там, в беседке, даже хуже… не в гостью, а в тетушку, которую снисходительно терпят. В последний раз Ирен унесла ребенка к себе, но у нее уже недостало смелости вытащить праздничные одежки и цепочку. Она села на ковер, а ребенку позволила ползать на четвереньках вокруг себя. Он пытался стоять, вцеплялся в нее, ножки у него дрожали, и он тут же падал. Она гладила его по головке. И думала, что первые свои шаги он сделает к другой. Ирен подхватила его, удержав от слишком рискованного падения.