Кир Булычев - Усни, красавица

На кухне шумела вода, оттуда доносились неразборчивые голоса. Гошин, резкий, рваный, будто он все время матерился, и Сонькин, плачущий, молящий.

– Эй вы, потише там, уши оборву! – прикрикнул Петрик в открытую дверь. Потом он вновь обернулся к Лидочке. – Аленка концы отдала, а бабок нет. Понимаешь – Сонька знала, где бабки. Аленка держала ее в курсе. Мало ли что случится. В сортире, в бачке, в пластиковом мешке, сечешь? Сонька первым делом туда – она же боялась, понимаешь? И нет бабок. Тридцать пять тысяч баксов.

Словарный запас у Петрика был невелик, и любопытно было, как он смог закончить школу с такими способностями.

Петрик поднял стул и сел напротив Лидочки, чтобы быть ближе и говорить тише. Почему-то он опасался и своего Гоши. А может, не доверял Соньке. Черт разберет его примитивную, но хитрую душу.

– Мне в больнице сообщили. А я там лежал и думал – как рвануть, пока не добили, – они же найдут, сама понимаешь. Только Лариска мне шмотки принесла, Гоша прикрыл, тут мой напарник рапортует – бабки накрылись. Ну, у меня крыша поехала от такой невезухи. Понимаешь?

Петрика смущало отсутствие заинтересованной реакции собеседницы. Ведь он полагал Лидочку именно собеседницей, совершенно не замечая заплывшего глаза и посиневшей щеки.

– Ты хоть слышишь? – спросил он. Но понял, что, конечно же, слышит и счел за лучшее продолжать: – Я сразу вычисляю, кто там был. Понимаю, что Осетров. И вычисляю – просто, как в аптеке. Аленка решила этого Осетрова купить за мои бабки, сечешь? Тридцать пять штук – на это можно начать новую жизнь на острове Гаити или под городком Рига. Но Осетров просек иначе – зачем делиться с телкой, которая надоела? Он ее подкормил чем надо, бабки взял – и долой. Теперь тебе расклад ясен? Ну ладно, молчи, обижайся, хоть и не права. Люди и за меньшие бабки горло перегрызали, а я тебе ничего плохого пока не сделал. Я тебе только ситуацию проясняю. Чтобы ты понимала мою позицию… Значит, бабки у Осетрова, так? А где он их прячет? Надо его брать и колоть. Но он не дурак – он сразу рванул. Но куда? Где его найти? Я уж понял – с концами. Но ты нам помогла.

– Как? – Лидочка настолько удивилась, что нечаянно нарушила обет молчания.

– Ты Соньке сказала, что Осетров в лыжном костюме из дома ушел, чем, так сказать, подписала ему смертный приговор.

И Петрик довольно засмеялся. Вот смеяться ему было нельзя – лицо его не было приспособлено для смеха, оно стало глупым и гнусным. Впрочем, Лидочка вынуждена была себе признаться, что ее суждение необъективно. Она ненавидела эту рожу как воплощение всех современных пороков больного общества и как холодного мерзавца – он не мог показаться ей красивым или привлекательным.

– Я вычислил, – сказал Петрик. – У меня котелок не зря привинчен. Я вычислил, куда он мог рвануть в лыжном костюме – не в Ригу же! Значит, близко от Москвы. А дачи у него нет. Значит, в какое-то такое место, где холодно и неуютно. С целью – отсидеться и спрятать деньги. А может, и не отсиживаться – хрен его знает. Главное, я понял, где он прячется – на сгоревшей даче, у Аленкиной бабки. Во Внукове. Методом исключения. Сечешь?

Конечно же, секу, подумала Лидочка. Ему нетрудно было сделать такой вывод, особенно если рядом, неизвестно в какой роли – жертвы или сообщницы, находится однокашница и лучшая подруга Аленки, которая знает, где расположено бабушкино пепелище. Пепелище, куда и Осетров не раз ездил со своей любовницей, – хозблок, который лишь в бездомной России может служить уютным шалашом для возлюбленных. Все думали, что дача-то сгорела, а про сарайчик никто не подумал. Но Осетров подумал, а потом и Сонька подумала.

– Я только не мог догадаться, – продолжал Петрик, расстегивая пальто – ему стало жарко, – я не мог догадаться, что он сам деньги ищет. Я сам там не был, но люди, которые там работали, говорят, что он нечеловеческие муки выдержал – и не признался, где деньги спрятал. Такие не выносят. Я ятвягов на это дело отправил. Они русских ненавидят. Им мучить русского – одно наслаждение.

Петрик наклонил голову и внимательно посмотрел на Лидочку.

– Хочешь сказать, что я – убийца? Нет, я никогда никого пальцем не тронул. Мне это доктора не велят. Но ты пойми – довести можно любого. Я тоже хочу быть честным бизнесменом, ездить на своем «Мерседесе» и делать деньги. Но мне не дают! Я живу на помойке, в говне собачьем! Как я выбью свои деньги, если никто не хочет играть честно? Я спать ложусь – боюсь, что не проснусь.

Петрик разжигал себя, он говорил все громче. На кухне замолчали, прислушиваясь к монологу.

– Как мне достать Осетрова, если он украл мои бабки – ведь только двое знали про деньги. Сонька слишком меня боится, чтобы утаить – да и как она утаит, куда денет? А вот Осетров, комсволочь, решил меня прокатить. Вот и докатался. Получил, чего хотел!

– Но у него же не было денег! – вырвалось у Лидочки.

– Откуда я знал! Все против него! Может, если бы не исполнители, а я сам туда поехал, я бы поверил ему. А у ятвягов было задание – вынуть бабки. Они и прикончили его. Не поверили. Только удивились, какой упрямый, – ему так больно делали, а он денег не отдал. Его убивают, а он денег не дает… А теперь скажи мне, Лидия Кирилловна, как ты бабки перехватила?

Лида не ответила. Она все еще находилась в глупом, тупом состоянии, когда остатки разума диктовали ей единственный выход – немедленно отдать деньги этому бандиту! Но инстинкт самосохранения или чувство, схожее с ним, подсказывало иное: не сознаваться. Потому что как только ты сознаешься – пользы от тебя ровно грош, а вреда – в тысячу раз больше. Ты опасный свидетель. И тебя лучше и спокойней убить.

– Когда вы улетаете? – спросила Лидочка.

Петрик был удивлен. Светлые редкие брови уехали под космы желтых волос.

– Еще сказать – куда?

– Я спрашиваю – когда вы улетаете? – повторила вопрос Лидочка.

– Зачем тебе знать?

– Я хочу жить, – ответила Лидочка.

– Объяснись.

– Я объяснюсь, и вы ничем не рискуете, сказав мне правду.

– А если не скажу? Если совру?

– Вы же не знаете, что вам выгоднее – врать или не врать, в какую сторону врать…

Петрик задумался. Но не придумал ничего убедительного. Потому сказал, решив, видно, что ему и в самом деле ничего не угрожает:

– Рейс у меня в четырнадцать сорок.

– Куда?

– Неважно. За границу.

– Границ теперь много.

– Границ теперь много, – повторил Петрик. – Зачем спрашивали?

– Осталось четыре часа. Вам пора уже собираться.

– Пора. А я теряю на вас время.

– Тогда я объясню. Честно. Потому что надеюсь, что вы мне не соврали.

Петрик вдруг обиделся.

– Погоди! – приказал он. Он дотянулся до двери в коридор. Толкнул ее и громко спросил телохранителя: – Гоша, во сколько рейс?