Ричард Халл - Благие намерения. Мой убийца (сборник)

Жужжание привлекло Фенби к окну: судя по количеству насекомых, не все осиные гнезда вокруг усадьбы были уничтожены.

– А что же вы хотите? – Мисс Нокс Форстер прочла мысли инспектора. – Стена сада тянется от моего окна на юг, как видите. А персики и абрикосы только собираются созревать. И соответственно, несмотря на наши предосторожности, все осы графства слетаются отведать плодов. Осы – сущее проклятье, но в жизни нет совершенства.

– Верно, – согласился Фенби, с удовольствием любуясь через окно аккуратной клумбой желтых и белых роз и сбоку – такой же малиновых; ее можно было увидеть, только высунувшись из окна. – Хорошо, – произнес он, словно очнувшись. – На этот короткий период не рассматриваем никого, кроме вас и Рейкса – не считая полутора минут, когда вы ходили за розой, и короткого отрезка, что вы были в гостиной.

– Это тоже, пожалуй, минута-полторы. И в первом случае я могла бы увидеть человека через окно; Рейкс, как понятно, меня видеть не мог.

– Вряд ли.

– Хотя мог слышать. – Джоан Нокс Форстер вдруг рассмеялась. – Мистер Фенби, неужели вы хотите, чтобы я поверила, будто это обычное расследование? Такие меры принимаются всегда?

– Пожалуй, нет. Тем не менее таков мой долг. Похоже, мы полностью разобрались с этими минутами. Вы видели, как вернулся мистер Каргейт?

– Да; он сказал, что мне нужно допечатать письма, и я работала до полудня, когда он меня вызвал. У него было заведено с двенадцати до часу гулять по саду, если погода хорошая, но он еще не закончил с письмами. Мы решили совместить, и мистер Каргейт диктовал мне под вязами. Настроение у него испортилось – отчасти потому, что он не был согласен с тем, что услышал от мистера Йокельтона, отчасти потому, что попытался объяснить Харди Холлу, что делать с осиным гнездом, а тот его… отбрил. Мистер Каргейт всегда полагал, что знает обо всем лучше других. Бывало, накатит на него настроение похозяйничать, и он становился совершенно невыносим, так что я поспешила вывести его из дома и усадить под деревьями; там мы и оставались до обеда.

– То есть кто-то мог в этот час войти в библиотеку.

– Из тех, кто был дома, – да; снаружи – вряд ли. Входную дверь я не видела, зато видела сад перед домом и почти всю дорожку.

– Вы вернулись в дом обедать в час?

– Да. Мистер Каргейт сказал, что голоден, и мы сразу пошли внутрь. Я рассердилась, потому что он не помыл руки. Я всегда борюсь за чистоту, хотя и не слишком переживаю из-за внешнего вида.

– Вы обедали вместе?

– Да.

– В это время дверь была закрыта, и вы не видели библиотеку?

– Совершенно верно.

– Значит с двенадцати до… когда там?.. вы ничего сказать мне не можете?

– Обед закончился примерно в 13.30. Да, про это время ничего сказать не могу. Только про саму себя.

– А после обеда?

– Мистер Каргейт вернулся в библиотеку и, думаю, оставался там – только выходил за коллекцией марок – до того, как начали пить чай. Пузырек, который вас интересует, он отдал Харди Холлу примерно в пять.

– Откуда вы знаете?

– Потому что Харди подошел к окну моей комнаты и попросил помочь. Он хотел забрать пузырек и уйти, чтобы мистер Каргейт его не заметил, и ждал, что я соглашусь таскать для него каштаны из огня, а я отказалась. День и без того выдался бурный. И Харди топтался на лужайке, пока мистер Каргейт не соизволил обратить на него внимание. Это произошло не сразу – по-моему, он еще сердился на Харди за утреннюю грубость. Он даже под конец выразился, что если Харди искусают разъяренные осы, то так ему и надо, раз не слушает полезных советов.

Фенби по наитию, которое впоследствии подтвердилось, решил не беспокоиться о том, что случилось в тот день потом. Он заговорил совершенно о другом.

– Вы, как я понял, сказали доктору Гардинеру, что знаете кое-что о завещании?

– Да. Между прочим, с точки зрения государства хорошо, что мистер Каргейт умер.

– Пожалуй… – осторожно произнес Фенби. – Мистер Лей рассказывал что-то. Но я понял так, что мистер Каргейт руководствовался не пользой для государства.

– Уж точно нет. Вы бы послушали его рассуждения про экономику! Он постоянно выдавал совершенно удивительные парадоксы, с которыми я, неглупая женщина умеренно левых взглядов и безоговорочная противница войны, была совершенно не согласна. Например, повторял, что больше всего давит на бедных именно добавочный подоходный налог.

– Почему? Они же его не платят.

– Нет, но то, что его должны платить богатые, лишает бедных работы или достойной зарплаты, так он говорил. Тут можно возразить, что я, например, не слышала, чтобы зарплаты были выше до введения этого налога. Еще мистер Каргейт утверждал, что пока вы не сделаете богатых не просто богатыми, а отвратительно богатыми, нельзя надеяться, что бедные получат что-то кроме нищеты. Я однажды спросила, почему, и он ответил: «Потому что мы все паразиты – так или иначе. Я больше; вы – меньше». Должна сказать, не самое учтивое замечание.

– Да уж.

– Полагаю, он был настолько от природы эгоистичен, что постоянно говорил бестактности, сам того не желая. И возвращаясь к экономике: он часто повторял, что стране нет никакой пользы от правительственных расходов и что корень всех бед – прямое налогообложение. Это все равно что забирать воду из реки, не дав ей сначала вертеть колеса мельницы ниже по течению. По-моему, теория неверная. Впрочем, ей восемь десятков лет – я нашла ее в «Истории Европы» Элисона.

Фенби, не читавший этой длинной и мудреной книги, и не пытался спорить.

– Я могу понять, – сказал он, – ваше с ним несогласие с позиции, так сказать, умеренно левых взглядов, но при чем тут антивоенные убеждения?

– Мистер Каргейт был за перевооружение.

– Ничего удивительного, исходя из того, что вы рассказали, ведь это подразумевает правительственные расходы. Между прочим, перевооружение вовсе не означает войну.

– Да что вы? Позвольте заметить: ничто не заставит меня голосовать за новую войну. Война – это просто узаконенное убийство.

– Очень многие люди сейчас считают так же, а другие полагают, что таким путем вы добьетесь противоположного результата. Можно приводить множество аргументов в поддержку обеих точек зрения – по крайней мере, много приводится, – но, возвращаясь к разговору: почему же он был за перевооружение?

– Он говорил, что это совершенно бесполезное занятие, а значит, ценное. – Джоан Нокс Форстер покачала головой. – Никак не пойму. Он ведь не был сумасшедшим?

– Впервые слышу такое предположение; а поскольку я с ним не встречался, то вопрос не ко мне.

– Ужасное дело, Рейкс, думаю, вам и вспоминать-то неприятно.

– Совершенно ужасное, сэр. Вы наверняка слышали, что я не мог заставить себя прикоснуться к телу…