Агата Кристи - Десять негритят

– В таком случае… – повторил за ним помощник комиссара.

Инспектор вздохнул, покачал головой, подался к нему и спросил:

– В таком случае, кто же их всех убил?

С ранней юности я осознавал противоречивость своего характера. Начать с того, что я неизлечимый романтик. В детстве, читая истории о приключениях, я неизменно очаровывался одним и тем же событием – в море бросают бутылку с важным посланием внутри. С годами его притягательность нисколько не стала для меня слабее, и потому я решил записать свое признание, вложить в бутылку, запечатать ее и вверить волнам. Я верю, что мое признание имеет сто шансов против одного быть найденным (или я себе льщу?), а значит, и тайна загадочного убийства будет раскрыта.

Однако от рождения мне присущи и иные черты, кроме романтического воображения. Мне доставляет садистское удовольствие видеть смерть или самому причинять ее. Помню свои эксперименты с осами – и другими садовыми вредителями… Жажда убийства знакома мне с самого раннего возраста.

Но бок о бок с ней во мне развивалась иная наклонность – стремление к справедливости. Мне ненавистна мысль о мучительстве или убийстве невиновных. Право должно существовать – вот мое твердое убеждение с самых ранних лет.

Вполне понятно – по крайней мере, психолог наверняка бы это понял, – что с таким складом ума передо мной открывался лишь один путь – юриспруденция. Профессия служителя закона удовлетворяла почти всем моим требованиям.

Преступление и наказание всегда манили меня. Истории о загадочных убийствах, даже самого низкого пошиба, завораживали. На досуге я сам разрабатывал схемы совершения преступлений, одну сложнее другой.

Когда, по достижении определенного срока, я занял свое место во главе суда присяжных, особое развитие получила иная, тайная сторона моей натуры. Отрадой для меня было наблюдать, как корчится на скамье подсудимых презренный негодяй, заранее испытывая все муки ада при виде неотвратимо приближающейся смерти. Заметьте, при этом меня никогда не радовали мучения невинных. По крайней мере, дважды за свою практику, когда мне казалось, что человек на скамье подсудимых явно, ощутимо невиновен, я прекращал процесс и убеждал присяжных в том, что в действиях обвиняемого нет состава преступления. К чести нашей полиции, должен заметить, что подобные люди редко попадали на скамью подсудимых.

Скажу сразу, что случай Эдварда Ситона сначала казался именно таким. Его внешность и манера держать себя были обманчивы, он сразу произвел хорошее впечатление на присяжных. Улика против него была, ясная, хотя и неброская; но не она одна, а прежде всего мое знание преступной психологии подсказало мне, что он действительно совершил то убийство, в котором его обвиняли – жестокое убийство пожилой женщины, чьим доверием он пользовался.

У меня репутация вешателя, что в корне неверно. Я всегда был суров, но неизменно справедлив, и, подводя итог слушанию дела, вникал во все его детали.

Однако я особенно заботился о том, чтобы оградить присяжных от влияния прочувствованных и эмоциональных речей наших самых прославленных защитников. Для чего всегда возвращал их мыслью к вещам очевидным.

В последние годы я ощутил перемену в себе – я стал хуже контролировать свои стремления, мне хотелось действовать, а не сидеть в кресле судьи в парике и мантии.

Мною овладело желание – пора честно в этом признаться – самому совершить убийство. В нем я распознал властно заявляющую о себе жажду художника к самовыражению! Я был – в душе – художником убийства! Мое воображение, давно подчиненное диктату профессии, не иссякло – напротив, оно сформировалось в независимую и неодолимую силу.

Я должен, должен, должен был кого-то убить! И не просто убить, но сделать это так, как не делал еще никто и никогда до меня! Это должно было быть фантастическое, ошеломляющее убийство, равного которому не видел мир! В этом отношении я как был подростком, так им и остался, признаюсь.

Мне виделось нечто театральное, немыслимое!

Я хотел убивать… Да, я жаждал убийства.

Однако во мне уживались несовместимые стремления, и не менее острая жажда справедливости взнуздывала и окорачивала меня. Невинный не должен был пострадать.

И вдруг меня осенило – идею подсказало одно незначительное замечание, прозвучавшее в банальном разговоре. Я говорил с доктором – обычным, ничем не выдающимся врачом общей практики. Он заявил – без всякой задней мысли, – что множество преступлений совершаются в той сфере, к которой закон вообще не имеет касательства.

И он рассказал мне об одном недавнем случае – у него умерла пациентка, пожилая леди. Он считал, что в ее смерти была виновна служившая в ее доме супружеская пара – они не дали ей вовремя лекарства, и они же получили по ее завещанию неплохое наследство. Подобные вещи, объяснил он тогда, вообще-то недоказуемы, но он, со своей стороны, не сомневался, что все было именно так. И добавил, что такое случается то и дело – преднамеренные убийства, не преследуемые законом.

Так все и началось. Мой будущий путь стал мне совершенно ясен с тех пор. И я решил, что совершу не одно убийство, но сразу несколько.

Мне вспомнился стишок, который я знал в детстве, – про десять негритят. Он очаровал меня еще в нежном возрасте двух лет – неумолимостью вычитания, ощущением безысходности.

И я начал втайне подыскивать жертвы…

Не буду занимать место подробностями того, как именно это происходило. Я разработал определенную модель разговора, которую применял всякий раз, с кем бы мне ни доводилось вступить в беседу, – и полученные результаты меня удивили. Так, лежа в больнице, я услышал историю доктора Армстронга – ее рассказала мне одна сестра, заклятый враг алкоголя. Она привела мне гибельный пример врача, который, оперируя под влиянием алкоголя, убил больную. Безобидные вопросы о том, где училась и проходила практику сама сестра, вскоре дали мне всю необходимую информацию. Я без труда узнал, кто была пациентка и как звали врача.

Сплетничая с двумя старыми офицерами у себя в клубе, я узнал о генерале Макартуре. Человек, недавно вернувшийся из джунглей Амазонки, выложил мне все о деяниях Филиппа Ломбарда. Негодующая мемсахиб [15] Мемсахиб – почтительное обращение к замужней белой женщине в Индии. с Майорки поведала мне историю набожной пуританки Эмили Брент и ее несчастной горничной. Энтони Марстона я сам выбрал из большой группы людей, совершивших аналогичные преступления. Его необоримая душевная черствость и полная неспособность признать свою ответственность за отнятые им жизни делали его, на мой взгляд, опасным для общества и не заслуживающим жизни. Бывший инспектор Блор возник на моем пути совершенное естественно – мои собратья по профессии откровенно и эмоционально обсуждали дело Ландора. То, что сделал Блор, показалось мне серьезным. Полицейские, как слуги закона, должны быть кристально честными людьми. Ведь им обычно верят на слово уже потому, что они одеты в мундир.