Уильям Фолкнер - Королевский гамбит

Стало быть, имеется стреноженная, закованная, в попоне, помещенная в фургон, находящийся в пятнадцати милях от родной конюшни, лошадь, и вот он говорит мистеру Маккаллуму:

– Выходит, вы все-таки продали ее.

– Еще не совсем, но надеюсь, – сказал мистер Маккаллум. – Лошадь не может считаться проданной, пока она не окажется в новом стойле и за ней не запрут дверь. А бывает, и этого недостаточно.

– Но все же вы на пути к этому, – сказал он.

– Все же на пути, – подтвердил мистер Маккаллум.

Что означает не так уж много, собственно, вообще ничего не означает, кроме того, что мистеру Маккаллуму следует хорошенько поторопиться, хотя бы для того, чтобы доказать, что лошадь еще не продана. А продана она или не продана, станет ясно, когда уже стемнеет, и стемнеет прилично: сейчас четыре часа, и всякий, кто подрядился купить эту лошадь, должен жить далеко отсюда, иначе бы он наверняка про нее что-нибудь слышал.

Потом он подумал, что всякий купивший эту лошадь должен жить настолько далеко, что и за целый световой день не доберешься, даже если бы это было двадцать второго июня, не говоря уж о пятом декабря, так что, может, и неважно, когда мистер Маккаллум отправится в путь; вот он и зашагал к конторе своего дяди, и всей этой истории пришел бы конец, если бы не постскриптум, но его как раз оставалось ждать не так уж долго; папки с текущими делами вместе со списком дел, уже отправленных в суд, дядя успел разложить на столе и уже принялся за работу, и именно в этот момент, когда на улице начало темнеть и он включил настольную лампу, зазвонил телефон. Когда он поднял трубку, в ней уже звучал женский голос, звучал безостановочно, так что прошла секунда-другая, прежде чем он узнал его:

– Здравствуйте! Здравствуйте! Мистер Стивенс! Оказывается, он был здесь! А никто и не знал! Он только что уехал. Мне позвонили из гаража, я сбежала вниз, а он уже сидел в машине с работающим двигателем и сказал, что, если вы хотите увидеть его, будьте на углу через пять минут; он сказал, что в контору подняться не сможет, так что будьте на углу через пять минут, если хотите его видеть, а иначе позвоните, может, удастся договориться о встрече завтра в гостинице «Гринбери»… – Голос продолжал захлебываться, пока его дядя слушал, а может, и после, когда он уже положил трубку.

– Пять минут! – сказал его дядя. – И шесть миль?

– Вы никогда не видели его за рулем, – сказал он. – Может, он уже пересекает Площадь.

Но это даже для него было бы слишком быстро. Они с дядей вышли на улицу и простояли на углу, в сумерках, на холоде, минут, как ему показалось, десять, прежде чем ему начало приходить в голову, что происходящее – это лишь продолжение той сцены, того переполоха и скандала, в самом центре которого, или хотя бы с краю, они пребывали со вчерашнего вечера, а сейчас им менее всего стоит ждать не того, чего ожидать было бы возможно, но того, о чем их только что предупредили.

А потом они таки увидели его. Они услышали шум двигателя и автомобильную сирену: ладонь молодого Харриса – неотрывно на кнопке сигнала, а может, он просто запустил руку под приборный щиток или под капот и разомкнул заземляющий провод, и, наверное, молодой человек, если он сейчас вообще хоть что-то соображал, жалел, что на этой машине глушитель не выключается, как на старых марках, автоматически. А он, Чарлз, думал о Хэмпотне Киллигру, ночном полицейском дежурном, который выбегает сейчас из бильярдной, или забегаловки «Олнайт», или где он там может быть в это время, но все равно уже поздно: машина с ревом и грохотом, со всеми включенными фарами – дорожными, стояночными, противотуманными – несется по улице в сторону Площади, затем, мотаясь из стороны в сторону, проскакивает через горловину улицы, сужающейся у самой Площади; потом он вспомнил еще, как в ослепительном свете фар мелькнул силуэт кошки, показавшийся ему в первый момент невероятно длинным, футов десять, а в следующий сделавшийся высоким и сплюснутым, как промелькнувший заборный столб.

К счастью, никого на перекрестке, кроме них с дядей, не было, и тут молодой человек заметил их и направил на них сноп света, словно вознамерился снести бордюр. В последний момент они подались в сторону – казалось, он мог бы даже притронуться к молодому человеку: лицо, оскаленные зубы, – но машина промчалась мимо, влетела на Площадь, пересекла ее, при выезде на мемфисское шоссе ее занесло, шины завизжали, потом и визг этот, и пронзительный гудок, и рев двигателя постепенно ослабели, и в какой-то момент они с дядей даже расслышали, как Хэмптон Киллигру, приближаясь к углу, ругается на бегу, выкрикивая что-то нечленораздельное.

– Дверь запер? – спросил его дядя.

– Да, сэр, – ответил он.

– Тогда пошли домой поужинаем, – сказал его дядя. – А по дороге зайдешь на почту и отправишь телеграмму.

Стало быть, он зашел на почту, отправил телеграмму мистеру Марки, точно как продиктовал ее дядя: «Ночует сегодня Гринбери Задействуйте полицию Необходимости свяжитесь начальством Джефферсоне», вышел и на следующем углу нагнал дядю.

– Полиция-то зачем? – спросил он. – Вы ведь вроде…

– Для сопровождения в Мемфисе, куда ему там заблагорассудится направиться, – ответил его дядя. – В любом направлении, кроме как назад, сюда.

– А зачем ему вообще куда-то направляться? – спросил он. – Вы ведь сами вчера вечером сказали, что меньше всего ему хотелось бы быть там, где его никто не видит; меньше всего хотелось бы скрываться где-нибудь, пока его фокус не…

– Ну что ж, получается, я был неправ, – сказал его дядя. – И к тому же оговорил его. Получается, я приписал девятнадцатилетнему не только больше изобретательности, чем у него есть, но и больше коварства. Ладно, пошли. Поздно уже. А тебе надо не только поужинать, но и успеть потом вернуться в город.

– В контору? – спросил он. – У телефона подежурить? Разве домой вам нельзя позвонить? К тому же, если вы даже не собираетесь останавливаться в Мемфисе, зачем вам звонить и сообщать о…

– Нет, – прервал его дядя. – В кино. И, предупреждая твой вопрос, скажу, что это единственное место, где никто из тех, кому сейчас девятнадцать, или, как Харрису, двадцать один, или, как некоему Маллисону, скоро будет восемнадцать, не сможет отвлекать меня своей болтовней. Мне надо поработать. Вечер я проведу в компании негодяев и уголовников, у которых хватает не только храбрости, но и умения творить зло.

Ему было известно, что все это означает: Перевод. Потому он даже не стал заходить в дядину гостиную. А дядя после ужина ушел первым, и только он его и видел.

И вообще, если б он, Чарлз, и не пошел в кино, то весь вечер не увидел бы своего дядю; ужинал он не торопясь, поскольку времени было вдоволь, несмотря на то что только его дядя, и никто кроме него, стремился, кажется, уйти подальше от всего рода человеческого; и так же, не торопясь, поскольку времени все еще было вдоволь, вышел на свежий вечерний морозец и направился в сторону Площади, в кино, не зная, да особо и не интересуясь тем, что будут показывать; может, ему предстояло посмотреть очередной фильм про войну, но это не имело значения, он шел, думая, вспоминая, как однажды фильм про войну должен был, не мог не оказаться чем-то самым дурным, что можно было выдержать при его сердечном томлении, но получилось иначе, поскольку между тем фильмом про войну и событиями Международной Жизни в представлении мисс Хоггенбек лежала пропасть, в тысячу раз более глубокая, чем пропасть между событиями Международной Жизни в представлении мисс Хоггенбек и погончиками и саблями в классах ЦПОЗ; думая, что, если бы род человеческий мог посвятить все свое время просмотру кинофильмов, войн бы не было вообще, и придуманных страданий тоже не было бы, но ведь люди не могут уделять столько времени просмотру кинофильмов, ибо скука – это единственное состояние человека, с которым кино справиться не может, а проводить в кинозале больше восьми часов в сутки не получится, потому что еще восемь надо спать, а его дядя говорил, что помимо сна есть только одно занятие, которое человек способен выдерживать восемь часов подряд: работа.