Уильям Фолкнер - Королевский гамбит

– Вы ездите верхом, – сказал его дядя. – При луне.

– Да-да, именно, – сказал капитан Гуалдрес, по-прежнему любезно, по-прежнему почти без всякого удивления, лишь слегка приподняв свои черные брови, настолько любезно, что голос его вообще не выдавал никакого удивления, и даже в тоне, каким были сказаны эти слова, не угадывался вопрос – как бы он там ни звучал по-испански – ну и что?

– Меня зовут Стивенс, – сказал его дядя все так же быстро – а говорить быстро, как он понял, для капитана Гуалдреса означало нечто гораздо худшее, чем просто быстрота, потому что для испанца скорость и отрывистость – это самое тяжкое преступление; в нем-то (в испанском), как он понял, беда и состояла; но у дяди не было времени ни на что другое, кроме как говорить на испанском. – Это мистер Маккаллум. А это сын моей сестры Чарлз Маллисон.

– Мистера Маккаллума я знаю хорошо. – Капитан Гуалдрес перешел на английский и повернулся; они на мгновенье увидели, как у него сверкнули зубы. – У него есть один великий лошадь. – Он пожал мистеру Маккаллуму руку, неожиданно поспешно и крепко. Но даже в этот момент он выглядел так, словно был изваян из бронзы, пусть и затянутой в мягкую, потертую, поблескивающую при лунном свете кожу, и при всех своих напомаженных волосах – словно отлит из металла: волосы, сапоги, куртка, все остальное – из цельного, без единого шва, куска. – Молодого джентльмена не так хорошо. – Он пожал руку и ему, Чарлзу, быстро и поспешно и так же крепко. Затем сделал шаг назад. И на сей раз руки не протянул. – И мистера Стивенса не так хорошо. К сожалению, наверное. – И даже в интонации его не прозвучало: «А сейчас я готов выслушать ваши извинения». Не было в ней даже чего-то похожего на «Ну и, господа?». Единственное, что он сказал, вслух, с безупречной любезностью, без всякого раздражения, совершенно бесстрастно:

– Хотите верхом? Тут сейчас ни одна оседланная лошадь нет, но там, в загончике, полно. Пойдем поймаем.

– Погодите, – сказал его дядя по-испански. – Мистеру Маккалуму каждый день приходится разглядывать слишком много лошадиных задов, чтобы еще и по ночам на коня садиться, а мы с сыном моей сестры, хоть и не приходится нам видеть их столько же, по ним не скучаем. Мы приехали, чтобы оказать вам услугу.

– Ах вот как? – сказал капитан Гуалдрес, тоже переходя на испанский. – И эта услуга заключается?…

– Ладно, ладно, – сказал дядя все так же быстро, скороговоркой, на родном для капитана Гуалдреса языке, звучном и не слишком музыкальном, как если бы металл немного потерял свою закалку. – Мы очень торопились. Возможно, слишком торопились, чтобы вполне сохранить манеры.

– Но нельзя обогнать свое воспитание, – сказал капитан Гуалдрес, – если, конечно, оно есть. – И почтительно: – Какую услугу?

И он, Чарлз, подумал: какую услугу? Капитан Галдрес не пошевелился. В его голосе и вообще-то никогда не звучало сомнения, недоверия, а сейчас в нем не было даже недоумения, удивления. И он, Чарлз, был готов с ним согласиться: нет ничего такого, и никто не сделает ему ничего такого, против чего дядя или кто-то еще мог бы его предостеречь или от чего спасти; думал (Чарлз) не только о лошади мистера Маккаллума, но и о целой куче недоброжелателей, которые, подобно ей, точат на него свои зубы и наводят орудия и которые, может, готовы в пыли вывалять или забрызгать грязью, может даже, покусать и слегка помять бока, – но это и все.

– Ладно, пусть будет пари, – сказал его дядя.

Капитан Гуалдрес не пошевелился.

– Ладно, просьба, – сказал его дядя.

Капитан Гуалдрес не пошевелился.

– Ладно, услуга мне, – сказал его дядя.

– Ага, – сказал капитан Гуалдрес. Но и на этот раз не пошевелился: всего одно слово, даже не на испанском, да даже и не на английском, потому что оно на всех языках, о которых когда-либо слышал он, Чарлз, звучало одинаково.

– Вы сегодня вечером выезжаете верхом, – сказал его дядя.

– Истинно, – сказал капитан Гуалдрес.

– В таком случае поехали вместе к конюшне, где вы держите лошадь, которую седлаете вечерами.

На сей раз капитан Гуалдрес шевельнулся, хотя на самом деле только глаза его утратили неподвижность, он – Чарлз – и мистер Маккаллум уловили в белках его глаз какую-то искорку, когда капитан Гуалдрес посмотрел сначала на него, потом на мистера Маккаллума, потом снова на его дядю, и на том – все, совершенно все, похоже, даже дыхания не слышалось, пока он, Чарлз, не досчитал до шестидесяти. Только тогда капитан Гуалдрес зашевелился по-настоящему, повернулся.

– Истинно, – сказал он, огибая – они следом – дом, который был слишком велик, пересекая лужайку, где было слишком много кустов и зеленых изгородей, проходя мимо гаражей, где уместилось бы машин больше, чем могло понадобиться всего четверым насельникам дома, и оранжерей и теплиц, где было больше цветов и винограда, чем могли бы понюхать и съесть все четверо, шагая через все эти по-прежнему залитые лунным светом, луною выбеленные, в лунное молчание погруженные владения; они шли во главе с капитаном Гуалдресом, прокладывавшим путь на своих кривых ногах, похожих на саксофон или трубу и обутых в начищенные до блеска сапоги: первый его дядя, затем он сам, затем мистер Маккаллум с дубиной в руках, все трое гуськом, следом за капитаном Гуалдресом – вроде как трое членов его семьи гаучо, если у капитана Гуалдреса вообще была семья, а они и впрямь были бы гаучо или кто там еще, чьи имена заканчиваются на ones.

Но не в сторону больших конюшен с электрическими часами и ярким освещением, питьевыми фонтанами с позолотой и яслями и даже не в сторону дорожки, к ним ведущей. Дорожку они пересекли, затем перелезли через белый забор и далее миновали залитую лунным светом лужайку, прошли к рощице, обогнули ее и добрались до места, и он даже до сих пор помнит, как мистер Маккаллум вроде как что-то сказал; маленький загон, обнесенный отдельным белым забором, и одноместная конюшня величиной примерно с гараж на две машины, все новенькое, как с иголочки, явно не позднее минувшего сентября построено, все опрятно и свежевыкрашено, и верхняя створка двери в единственное стойло открыта; черный квадрат на фоне ослепительной белизны; тут-то стоявший у него за спиной мистер Маккаллум и издал какой-то звук.

И с этого момента все понеслось для него слишком быстро. Даже испанский капитана Гуалдреса, повернувшегося к ним лицом, прислонившегося к забору, собранного, уверенного в себе, ставшего каким-то образом выше ростом, говорящего его дяде что-то такое, чего раньше даже в интонации нельзя было различить, и вот уже оба обрушивают друг на друга потоки слов на родном языке капитана Гуалдреса, словно два плотника, яростно орудующие двуручной пилой: туда-сюда, туда-сюда. Хотя начал дядя на английском, словно счел, что мистер Маккаллум как минимум на это имеет право, и на первых порах капитан Гуалдрес следовал его примеру.