Уильям Фолкнер - Королевский гамбит

Потому что генерал-инспектор был прав. Получилось так, что Бенбоу Сарторис, всего лишь девятнадцатый в классе, получил назначение и уже служил в Англии на каком-то невероятно секретном объекте. На что, будучи первым в батальонном списке и кадетом-полковником, вполне мог бы рассчитывать и он, но опоздал и, как всегда, поменял шило на мыло: вместо Сэма Брауна [15]и красивых шевронов на рукаве – всего лишь голубой околыш, и хотя как кадету-полковнику, а тем более первому в списке, ему сократили срок предполетной подготовки, пройдет, наверное, не меньше года, прежде чем значок с крыльями переместится с фуражки вниз и займет положенное ему место прямо над левым нагрудным карманом (вместе, как он надеялся, с ромбом пилота посредине, или хотя бы с глобусом штурмана, или, на худой конец, бомбой бомбардира).

Увидел, даже не вернувшись по-настоящему домой, а всего лишь проездом на пути с предполетных сборов к полетам настоящим, наконец-то на аэропланах, лишь остановившись на вокзале и пробыв там ровно столько, сколько понадобилось матери для того, чтобы сесть в поезд и доехать с ним до узловой станции, где он пересядет на поезд, идущий в Техас, а она вернется домой ближайшим местным; подъезжая, проезжая, начиная оставлять позади родные края: знакомые перекрестки дорог, поля и леса, где он гонял на велосипеде мальчишкой, потом скаутом и, когда подрос достаточно, чтобы взять в руки ружье, охотился сначала на кроликов, а потом бил влет перепелов.

Далее – убогие бедняцкие окраины, неискоренимые, пребывающие вне времени, знакомые, как собственное жадное, всепожирающее, ненасытное сердце, или тело со всеми его членами, или волосы и ногти; первые негритянские хибары, некрашеные и обветшавшие, но если присмотреться, то станет ясно, что не только в этом дело, что они еще немного, совсем чуть-чуть и скособочены, не столько потому, что не стоят вертикально, скорее вертикаль и не была предусмотрена: как будто изначально они были сколочены, увидены под другим углом зрения, спроектированы другим архитектором, предназначены для чего-то другого, уж во всяком случае, имеют другое прошлое, – выстоявшие, а то даже и равнодушные, не замечающие ветров и вообще погоды, какой бы она ни была, хибары, каждая со своим миниатюрным огородиком, похожим на дикие джунгли и вместе с тем ухоженным, со своим поросенком в загоне, слишком, казалось бы, маленьком, чтобы выкормить вообще какого-нибудь поросенка, но тем не менее это как-то удается, и поросенок вырастает, и, как правило, с коровой на привязи и с выводком цыплят, и от всего этого – хижины, сарая и колодца – веет чем-то призрачным и недолговечным, чуждым, но вместе с тем несокрушимо прочным, как пещера Робинзона Крузо; дальше дома белых размером не больше негритянских, но не хибары, во всяком случае по виду, а скажешь иначе, рискуешь нарваться на неприятности, – крашеные или, во всяком случае, бывшие выкрашенными хоть раз, и главное отличие состоит в том, что внутри они не отличаются той же чистотой.

А еще дальше – совсем свое, родное: мощеный уличный перекресток невдалеке от дома, где он родился, мелькнувший сейчас за деревьями, и цистерна с водой, и золотой крест на шпиле епископальной церкви, и все это: лицо, прижатое, как у восьмилетнего мальчишки, к закопченному стеклу, поезд, замедляющий со скрежетом ход на стрелках, минуя товарные составы, и платформы со скотом, и просто отдельные вагоны и цистерны, а вот и они, такие, какими их с некоторой потрясенностью видит восьмилетний, – такие маленькие и хрупкие и в то же время поразительно стойкие на фоне необъятной, пребывающей в вечном круговращении земли: его мать; его дядя; его новая тетя; мать, бывшая двадцать лет замужем за одним мужчиной, а потом вырастившая другого, и его новая тетя, бывшая примерно в то же время замужем за двумя и смотревшая, как перед ее собственным домом еще двое, оседлав коней, сражаются на каминных щетках, так что он не удивился и даже не очень понял, как все это случилось; его мать уже в поезде, и его новая тетя уже вернулась к ожидающей ее машине, а они с дядей обмениваются прощальными словами.

– Ну что, сквайр, – сказал он, – вы не просто лишний раз за водой сходили, вы еще и кувшин уронили в колодец, а потом полезли за ним. У меня для вас весточка от вашего сына.

– Моего – кого? – не понял его дядя.

– Ладно. От зятя. От мужа вашей дочери. От того, кому вы не нравитесь. Он приехал в лагерь повидаться со мной. Теперь он кавалерист. Я хочу сказать: военнослужащий, американец. – Уныло, монотонно: – Понимаете? Однажды вечером один знакомый американец попытался затоптать его лошадиными копытами. На следующий день он женился на сестре этого американца. Еще через день какой-то японец сбросил бомбу на какой-то островок в двух тысячах миль оттуда и убил другого американца. Тогда на третий день он записался добровольцем, но не в свою армию, где уже состоял в офицерском резерве, а в иностранную, отказавшись не только от звания, но и от гражданства, явно прибегнув к услугам переводчика, чтобы объяснить и жене, и приемному правительству, к чему он, собственно, стремится. – Вспоминал, говорил все так же монотонно, без всякого интереса, а если и с интересом, то всегдашним неутолимым интересом ребенка – зрителя кукольного представления про Панча и Джуди [16]. – В тот день, без какого бы то ни было предупреждения, его просто пригласили в канцелярию, а там капитан Гуалдрес – в обмундировании рядового, более чем когда-либо похожий на коня, потому, быть может, что он оказался в совершенно для себя необычной ситуации, или условиях – сорок второй год, армия Соединенных Штатов, кавалеристский полк, – в которых ему до самого конца войны вообще не придется сесть на коня. – И с прежней монотонностью он (Чарлз): – Храбрым он не выглядел, скорее неукротимым, не предлагающим никому лично и никакому правительству ни жизни своей, ни здоровья в благодарность ли за что-то либо, в знак протеста ли против чего-то, словно в этот последний решающий миг и то и другое могло показаться лишь сентиментальной фальшью на фоне вслепую выпущенных ненужных пуль, которые, возможно, со свистом вонзятся в него, как, впрочем, и на фоне привычного и столь же ненужного топота ломких лошадиных копыт; у него не было ненависти к немцам, или японцам, или даже к Харрисам, он воевал против немцев не потому, что они превратили в руины целый континент и целую расу готовы были пустить на удобрения и смазочное масло, но потому, что они уничтожили, лишили цивилизацию конницы.

«Я приехал, чтобы вы могли посмотреть на меня, – сказал он, вставая со стула, когда я вошел в канцелярию. – Теперь вы меня увидели. И можете вернуться к своему дяде и сказать: «Быть может, теперь вы удовлетворены?»