Морис Леблан - Сочинения в трех томах. Том 3

— Я ваша жена перед Богом.

Она смотрела на него: в ее взгляде не было ни презрения, ни вражды, не было даже гнева, и он понял, что она не помнит о том, что перед ней бандит и мошенник, а видит в нем мужа, с которым она связана обетом до самой смерти.

Он шагнул ближе и внимательнее вгляделся в нее. Сперва она не опускала глаз, но лицо ее залил румянец. Никогда еще он не видел столь трогательного лица, осененного таким целомудрием и таким достоинством. И он промолвил, как в первый вечер, в Париже:

— Как чисты и печальны ваши глаза! Как они прекрасны!

Она опустила голову и пролепетала:

— Бегите же… Бегите…

При виде ее смущения его озарила догадка: возможно, она питает к нему сама того не понимая, совсем иные чувства, чем ей кажется. Не явился ли он перед этой старой девой, с ее романтическим воображением, неутоленными мечтами, старомодными романами, в роли некой избранной личности, байронического героя, великодушного и благородного разбойника — ведь их встречи были так необычны, а обстоятельства нынешней ночи так исключительны? Однажды вечером он, овеянный легендой знаменитой авантюрист, черпая силу в дерзости и преодолев все преграды, проник к ней и надел на палец обручальное кольцо. Таинственное, страстное обручение, словно из времен «Корсара» или «Эрнани»… [30] «Корсар» — поэма Д.Г.Байрона, «Эрнани» — драма В.Гюго, великих поэтов-романтиков.

Взволнованный, растроганный, он уже готов был уступить порыву чувства и воскликнуть:

— Бежим! Уйдем отсюда! Вы моя жена, моя подруга… Разделите со мной мои горести, радости и тревоги! Разделите мою странную и бурную, великолепную и прекрасную жизнь!

Но глаза Анжелики были устремлены на него, и в них читалась такая чистота и такое достоинство, что он и сам покраснел.

С этой женщиной нельзя было так разговаривать. Он пробормотал:

— Простите меня… Я совершил много дурных поступков, но этот будет мучить меня больше всех. Я негодяй. Я загубил вашу жизнь.

— Нет, — нежно ответила она. — Напротив, вывели меня на верный путь.

С его губ чуть не сорвался вопрос. Но она распахнула дверь и показала ему дорогу. Теперь уже слова были ни к чему. Он молча вышел, низко поклонившись ей.

Месяц спустя Анжелика де Сарзо-Вандом, принцесса де Бурбон-Конде, законная супруга Арсена Люпена, приняла постриг и под именем сестры Марии-Августы удалилась в монастырь сестер-доминиканок.

В день пострижения настоятельница монастыря получила увесистый пакет и письмо.

В письме стояло: «Сестре Марии-Августе для бедных».

В пакете оказалось пятьсот тысячефранковых купюр.

В нашей прекрасной профессии литератора есть один вопрос, который мне всегда казался достойным особого внимания и по поводу которого я часто расспрашивал своих коллег: «Как и вследствие чего вы осознали, что вам предназначен жребий журналиста или писателя?»

Ведь не садятся же в момент внезапного вдохновения за стол, говоря:

— А ну-ка, не написать ли мне статью, или повесть, или роман?

Нет, сначала все пачкают много бумаги, прежде чем поймут, что это попытки писательства. Все те, кто не жил в особой среде журналистов и литераторов, кто не испытал с детства чувство, которое можно назвать профессиональной заразой, переживают долгий и смутный период высиживания, которого не замечают самые проницательные глаза. Не осознавший себя проделывает скучную работу, которая выражается сперва в школьных упражнениях, а затем прерывается, исчезает в массе житейских потребностей и, через много-много лет, заставляет какого-нибудь студента-юриста, какого-нибудь молодого коммерсанта, политехника или клерка у присяжного поверенного бросить нелюбимое ремесло и сесть за стол, говоря:

— А ну-ка, я столько напачкал бумаги за все время… А что, если случайно?..

Когда я покончил с военной службой и провел полтора года за границей, мой отец, которому я предоставил полную свободу в выборе мне занятия, сам не чувствуя никакого определенного призвания, сказал мне:

— Ну, вот. Дело сделано. Ты знаешь наших дорогих друзей Мируд-Пишаров? Ты поступаешь к ним на будущей неделе. Это одна из первых фирм в Руане по изготовлению кард. Сначала ты будешь проходить стаж, потом будешь пайщиком, потом компаньоном. Дорога открыта.

Я не имел ни малейшего понятия о том, что такое карды, и должен признаться, что мой стаж меня мало просветил в этом отношении.

В громадных мастерских маленькие шумные и быстрые машины грызли длинные кожаные ремни, которые выходили дальше унизанные тоненькими уголками. Операция, которая сразу же мне показалась непонятной. Тайна, которую я никогда не смог разгадать, как это происходило? Для чего это было нужно?

При всем моем желании я никак не мог ни заинтересоваться этими вопросами, ни возбудить в себе малейший интерес к ним. И я сохранил бы от моих технических занятий далеко не радостное воспоминание, если бы не было в одном из закоулков фабрики, на чердаке, уединенной мансарды, в которой для меня устроили умывальную. Я там проводил большую часть времени. Кресло. Бумага. Карандаши.

Вместо стола собственные колени. Вместо горизонта квадратный кусок неба, очерченный слуховым окном. И вот полился поток поэм, новелл, литературных опытов, анекдотов, исповедей, описаний. Я не замечал больше быстрого щелканья маленьких машин, хотя они были совсем близко. Фабрика с ее шумом исчезла куда-то. Маленькая группа рабочих рассеивалась как пустые призраки. Я был счастлив. Я писал… писал…

Один-единственный звук стряхивал с меня это опьянение, возбуждавшее меня, как вино, которое я как будто бы пил, сам не зная, что пью: это происходило, когда Мируд-Пишар показывался у входа во двор, который вел от его квартиры к мастерским. Один из мастеров издавал тогда легкий свист, чтобы молодой подмастерье и будущий хозяин успел вовремя спуститься с лестницы и чтобы патрон мог его застать наблюдающим и склоненным над какой-нибудь страшной механической загадкой.

Я прилагал не больше усердия и при посещении клиентов фирмы. Застенчивый, незнакомый с делами, как осмелился бы я наступать на директоров ткацких фабрик, хвалить предлагаемый товар и спорить о себестоимости? Куда проще было пойти гулять. Сколько я делал приятных прогулок по изрытым нормандским дорогам! Сколько очаровательных грез пережил я на берегу Андели или в маленьких долинах Орны! А сколько листков я там исписал карандашом!

И все же, несмотря на весь этот ворох рукописей, на все эти ожесточенные попытки писательства, благодаря которым во мне понемногу вырабатывалось сознание необходимости в более прилежном труде, в более медленной работе, мне ни одного раза не пришло в голову, что именно там, среди этих выбеленных известкой стен или на больших дорогах, я проходил мой настоящий стаж и подчинялся приказаниям, дававшим моей жизни совсем непредвиденное направление. Я писал без всякого повода и не говорил себе: «Я пишу. А раз я пишу, не следует ли предположить, что в один прекрасный день я сделаюсь писателем».