Ричард Халл - Убийство моей тетушки. Убить нелегко (сборник)

– За молоко, – молвил этот достойный индивидуум. К его чести, скажу, выглядел он немного смущенным тем, как баснословно наживется на мне благодаря грозному духу моей тетки, алкавшему мести.

– Да, и за молоко, – подтвердила тетка, хотя, похоже, даже ей было несколько неясно, при чем тут оно.

– Не доили. Пропало, – коротко объяснил Уильямс.

– Да, не доили, и оно пропало, – подтвердила тетя скороговоркой. – И еще ты заплатишь за все остальное, что придет мне в голову.

Я обернулся к Уильямсу:

– Как бы там ни было, вы сорвете на этом деле недурной куш, верно? – Затем снова обратился к тете, собрав в кулак все достоинство: – С радостью, – в эти слова была вложена вся презрительная ирония, на которую я был способен, – оплачу эти убытки.

И на том я оставил эту приятную пару. Секунду-другую царила тишина – даже тетка безмолвствовала. Затем, как бы опомнившись, пустила мне в спину через всю лужайку парфянскую стрелу:

– О нет, рад ты не будешь, поверь мне! Но заплатишь все до пенса, уж я об этом позабочусь. Вычту из твоего содержания!

К великому сожалению, так она и сделает.

Теперь надо спокойно обдумать положение. А то что-то, должен признать, в голову стали приходить очень странные мысли. Черт, какую гору родила эта мышь – собственноручная доставка домой бандероли с книгами.

Давайте же взглянем в лицо фактам. Жизнь здесь для меня невыносима. Так почему не покинуть эту распроклятую, гнусную, тоскливую дыру, почему не сделать это раз и навсегда – завтра же? Или даже сегодня?

Ответ прост. Я не могу уехать потому, что у тетки ключи от моего кошелька. Мой отец был неудачлив в финансовых делах. Я даже полагаю, что именно связанные с безденежьем тревоги и беды так рано свели в могилу и его, и маму. Во всей этой истории, похоже, есть какая-то тайна. Во всяком случае, я никогда не мог заставить тетку и бабушку, когда та была еще жива, рассказать мне все во всех подробностях. Всякий раз они переводили разговор на другую тему. Или просто старались так или иначе отделаться от меня. Даже все эти селяне, наши соседи, при всей своей болтливости никогда и словом не упоминали о моих родителях.

Как бы там ни было, бабушка оставила весьма любопытное завещание. Тетка становилась по нему моим единственным опекуном и попечителем. Все имущество отходило ей безусловно и до конца жизни, но она обязывалась выплачивать мне содержание, размер которого была вольна определять сама, – выплачивать до тех пор, пока я оставался под ее крышей или живя там, где она была согласна, чтобы я жил. Если же я ее покину, она освобождается от всяких моральных обязательств помогать мне, так же как и от юридических. Все было полностью и безоговорочно на ее усмотрении. С другой стороны, в какой-то момент она дала торжественную клятву «позаботиться обо мне». Обидный для меня вариант, хотя должен отдать тете справедливость: если она что-то пообещает, будет исполнять обещание до гробовой доски. После ее смерти Бринмаур, по иронии судьбы, должен отойти мне, как и все состояние. Можете не сомневаться, я немедленно продам дом и отправлюсь наконец жить в цивилизованном мире. Теперь вы понимаете, почему я начал это повествование словами: «Моя тетя живет в непосредственной близости от небольшого – и во всех отношениях безобразного – городка Ллвувлл? Вот именно. В этом-то весь ужас. Во всех смыслах».

Кстати, пролистывая написанное, я наткнулся на упоминание о Суррее. Нет-нет, на самом деле, будь я себе хозяин, поселился бы, естественно, не там. Говоря о «цивилизованном мире», я имею в виду цивилизованные страны. Сомневаюсь, что к таковым можно причислить какую-либо из частей Великобритании. В конечном итоге я думаю осесть в Париже, а возможно, в Риме – правда, там эти кошмарные фашисты… Время от времени я стану приезжать на Лазурный Берег, в Неаполь, в места вроде Рагузы [12]и Стамбула. А в сырьевые английские колонии, в эти грубые придатки Британской империи, – уж увольте, никогда. Однажды я познакомился с австралийцем, и он так пожал мне руку, что… Прошу прощения, я отвлекся.

Так вот, в настоящий момент я лишен возможности проживать где-либо, кроме Ллвувлла, поскольку тетка категорически отказывается выплачивать мне достаточное содержание, чтобы устроиться отдельно от нее. Остается только вообще отказаться от всяких финансовых требований к ней – во всяком случае, на время. Возможно, у меня получилось бы найти какую-нибудь работу, из тех, что унижают человеческое достоинство, но нет, думаю, вы и сами понимаете, что для меня это невозможно, исключено – ну просто совершенно немыслимо. Я однажды попробовал себя в модернистском стихосложении, но для коммерческого успеха такого занятия на свете не хватает культурных, утонченных людей – их слишком мало. И знаете, я даже рад этому.

Итак, мне приходится оставаться в Ллвувлле до тех пор, пока в нем – и вообще в этом мире – остается моя тетя, остается и настаивает, чтобы я прозябал в Ллвувлле. И она так скрупулезна, так педантична в исполнении своих обещаний, что, боюсь, никакие мои действия не склонят ее к прекращению «заботы» обо мне, а под заботой старуха разумеет постоянный присмотр. Ах, если бы, если бы только тетку… С теткой… Но нет, о таком варианте я даже думать не стану. От этой мысли перо дрожит у меня в руке, а в голове разгуливаются самые ужасные, пугающие фантазии. Все, надо убрать эти листочки в ящик, пока я окончательно не утратил покой. Не стану об этом думать… Не стану… Не стану… Это дорога в… Господи, что мне делать с этими слухами, с этими глухими подозрениями относительно смерти отца?!

На несколько дней я отложил записи и не прикасался к ним, чтобы спокойно, основательно все обдумать, привести мысли в порядок, как и собирался с самого начала. По внешним признакам наши отношения с тетей вернулись на обычный, постоянный уровень, то есть – без малейших проявлений сердечности. Конечно, она так же действует мне на нервы, как и всегда. Ее до крайности мужское, несентиментальное отношение к жизни и твердый обычай никогда «не взирать на лица» хоть кого из себя выведут, но я за время нашего совместного существования выработал защитные меры. Приложил все усилия к тому, чтобы все это не задевало меня более, чем лишь в определенной степени. Бо ́ льшую часть времени я проводил с моим пекинесом Так-Таком. Его восточная раскосая физиономия настраивает меня на спокойный философический лад.

«В сущности, если разобраться, что на этом свете имеет значение, чему следует его придавать? – как бы вопрошал пекинес. – Вот ты, без сомнения, мой единственный друг на земле, но и тебя я с радостью, с готовностью предал бы и бросил, если бы от этого хоть чуть-чуть зависел мой комфорт».