Николас Блейк - Требуются доказательства. Бренна земная плоть (сборник)

– Должен признать, и мне показалось странным присутствие в доме такого пустомели и невежи, как Нотт-Сломан, – вставил Филипп Старлинг.

– Именно. Теперь, дядя, вспомните, вы сами говорили мне, что, став командиром эскадрильи, О’Брайан получил приказ из штаба атаковать противника на предельно низких высотах в совершенно неприемлемых для полетов погодных условиях, в результате чего из всей эскадрильи уцелел только он один и отныне летал еще более отчаянно, нежели прежде. Далее, Джимми Хоуп рассказал мне, что на том же самом участке боевых действий и тогда же – это был конец семнадцатого года – при сходных обстоятельствах был сбит брат Джудит. Еще Хоуп заметил, что О’Брайан и молодой Фиер были друг для друга как Давид и Ионафан, О’Брайан опекал его в воздухе, ну и так далее. Очевидно, что любовь к Джудит он в какой-то степени перенес на ее брата – пытался сохранить в нем ее образ. А теперь обратите внимание на одно место из показаний Нотт-Сломана. Он упомянул, что сначала был пилотом Королевских воздушных сил, а потом перешел на штабную работу и летом семнадцатого года руководил операциями в секторе, где служил О’Брайан. При разговоре с Джимми Хоупом я ничего такого не подумал, но после поездки в Ирландию меня словно осенило: О’Брайан вполне мог иметь зуб на Нотт-Сломана, потому что последний был той самой штабной крысой, что послала юного Фиера на верную смерть. Ведь, повторяю, он руководил действиями авиации в то время и на том участке фронта. А в минувший четверг мне удалось отыскать одного малого, который служил в штабе с Нотт-Сломаном. И он подтвердил, что тот приказ отдал не кто иной, как Сломан. Кавендиш должен был заплатить за медленную духовную агонию Джудит, Сломан – за мгновенную смерть ее брата. Да, это было поэтическое воздаяние. Поэтическое во многих смыслах, – задумчиво добавил Найджел.

– Уж не намекаешь ли ты на «Трагедию мстителя»? – осведомился Филипп Старлинг.

– Слава богу, проснулся наконец. Ее-то я и имею в виду. И то же самое имел в виду, заметив, что ты подсказал мне решение проблемы. Потому что привлек мое внимание к забавной ошибке, которую О’Брайан допустил за ужином, когда процитировал несколько строк из одной пьесы и приписал их Уэбстеру. Это было нечто вроде проверки – есть среди гостей хоть кто-нибудь, кто знает пьесу достаточно хорошо, чтобы заметить ошибку. Не думаю, положим, что он изменил бы свои планы, даже если бы таковой нашелся. Но фактом остается, что и убийства, и их мотивы – что ты, Филипп, наверняка улавливаешь – поразительным образом находят параллель в пьесе Турнье.

– Может быть, прекратите эту литературную болтологию и объясните, о чем речь? – повысил голос сэр Джон Стрейнджуэйс.

– Если бы вы хоть время от времени читали нечто более серьезное, чем кровавые триллеры за шесть пенсов и каталоги по садоводству, – огрызнулся Найджел, – то не только просветились бы, но и избавили бы меня от необходимости снабжать вас элементарными сведениями из истории английской литературы. Речь идет о пьесе Турнье «Трагедия мстителя», написанной примерно в одна тысяча шестьсот седьмом году. Типичный образец елизаветинской драмы с кучей трупов по ходу действия и фрагментами поистине божественной поэзии. Милое начало. На сцене появляется молодой человек по имени Уэндис с черепом в руках. Следом за ним – Герцог. Уэндис стремительно бросается к нему, но говорит сначала как бы sotto voco [64]: «Герцог! Распутник крови королевской! Развратник седовласый!» Затем он все больше входит в роль и осыпает Герцога разными иными проклятиями, например: «накрахмаленный и бездушный повеса». Постепенно становится ясно, что в руках у Уэндиса череп мертвой любовницы Герцога, которую он отравил за отказ, по безупречному определению Уэндиса, «его потугам жалким уступить». В сравнении с Джудит – Кавендиш был старым человеком, и она умерла, потому что отказалась уступить ему.

Скорее всего, обдумывая месть, О’Брайан и прочитал как раз пьесу, – уж слишком, до жути, сходится и положение, в котором оказался Уэндис, и его действия с замыслом О’Брайана. По сюжету пьесы Уэндис расправляется с Герцогом, предлагая ему услуги сводника: он провожает его ночью в павильон, где Герцога якобы ожидает свидание с новой девицей. К тому времени Уэндис уже успел соорудить за занавесом манекен с насаженным на него черепом мертвой возлюбленной и смочить ее губы сулемой. Герцог бросается к манекену, осыпает его поцелуями и только тут убеждается в подлоге и умирает в страшных мучениях. Теперь посмотрим на композицию, сложившуюся в Дауэр-Хаусе. О’Брайан – Уэндис. Кавендиш – Герцог. О’Брайан заманивает Кавендиша ночью в павильон, играя на его слабости, которую зовут Лючией. Разумеется, тут все занятно совпало. Надо же было Лючии именно в тот день написать любовную записку – это позволило О’Брайану, переадресовав ее Кавендишу, в точности повторить уловку, с помощью которой Уэндис обрек Герцога на фатальную гибель. Точно так же и с Нотт-Сломаном. Он стал жертвой своего обжорства и жадности – слишком уж любил орехи; это тоже отмщение в откровенно елизаветинском духе. Герберт Марлинуорт и сам не знал, насколько был прав, называя О’Брайана «последним елизаветинцем».

– Похоже, О’Брайан в любой момент был готов процитировать пьесу. Помнишь, Филипп, как он начал читать за ужином: «Твою ли плоть могильный червь упорно поедает? И для тебя ль она ту жертву принесла?» Если б я тогда же вспомнил три строки, предшествующие этим, решение загадки пришло бы мне сразу. Вот они…

И Найджел продекламировал эти строки голосом негромким и, как обычно, хрипловатым, но исполненным истинной страсти. Джудит Фиер, эта чудесная несчастная невинная девушка, которую он никогда в жизни не видел, была в его глазах существом не менее реальным, чем двое друзей, слушавшие его в этот момент:

– И верно, – после продолжительного молчания вновь заговорил Найджел, – смерть Джудит Фиер нашла особое отмщенье. – Эти строки были на языке у О’Брайана, когда он мстил за нее ценой собственной смерти. Да и вообще речи беспощадного Уэндиса, чье сердце было разбито, должно быть, месяцами стучали ему в голову. Что там говорить, самые первые слова, которыми он встретил меня в Чэтеме, были слова Уэндиса; и если бы я был хоть немного сообразительнее, то быстро бы понял, что он дает мне ключ к решению всего этого страшного дела. Я рыскал по садовому домику, он поймал меня на том, как я разглядываю фотографию Джудит Фиер, подошел со спины и сказал: «Краса и слава этих стен». Помню, тогда я нашел это замечание довольно странным. А в тот день, когда Кавендиш покончил с собой, я перечитал «Трагедию мстителя» и на второй странице наткнулся на следующие строки. Уэндис взывает к черепу: