Энн Перри - Грехи волка

Даже Рэтбоун, не удержавшись, посмотрел на Эстер – худую, бледную как мел, с зачесанными назад волосами, в строгом, как униформа, серо-голубом платье.

Защитник улыбнулся:

– Нет, сэр, не похожа. Совершенно с вами согласен. И чуть больше внимания к себе ей бы не помешало. На мой взгляд, его явно недостаточно.

По залу прошел легкий шум. На галерее какая-то женщина сжала руку мужа. Оливер слабо улыбнулся. Монк стиснул зубы.

– Благодарю вас, доктор Монкрифф, – поспешил закончить Аргайл. – Это все, о чем я хотел вас спросить.

Медленно, как бы нехотя, со своего места встал Гильфетер.

Свидетель посмотрел на него выжидающе. Он был не настолько наивен, чтобы надеяться, что ближайшие минуты будут для него легкими. Предстоящая борьба обещала быть совсем не похожей на то, что было до сих пор, если не по смыслу, то по остроте и накалу. В лице адвоката он имел союзника, обвинитель же был его врагом.

– Доктор Монкрифф, – мягко начал тот. – Думаю, немногие из присутствующих могут представить себе те тяготы и лишения, которые вам и другим труженикам медицинской сферы пришлось испытать на войне. Они, без сомнения, ужасны. Вы говорили о голоде и холоде, об изнуряющем труде и страхе. Это в самом деле так? Здесь нет преувеличения?

– Ни малейшего, – без колебаний ответил врач. – Вы совершенно правы, сэр: тому, кто не пережил ничего подобного, представить это невозможно.

– И чтобы выдержать все это, людям требовались невероятные усилия?

– Да, сэр.

– Естественно, описать эту жизнь – мне, к примеру – вы в силах лишь весьма приблизительно…

– Это вопрос, сэр?

– Нет, если только вы не хотите возразить.

– Нет, я согласен. Человек способен передать лишь те впечатления, которые понятны слушателю и для описания которых существует общий язык. Бессмысленно описывать закат слепому.

– Совершенно верно. Поэтому вы, должно быть, чувствуете себя ужасно одиноким, доктор Монкрифф.

Алан промолчал.

– И вы ощущаете особое духовное родство с теми, кто делил с вами ужасы и страдания тех дней? – уточнил обвинитель.

У медика не повернулся язык возразить, хотя по лицу Гильфетера он видел, что тот заманивает его в ловушку. Присяжные, подавшись вперед, ждали ответа.

– Конечно, – признал свидетель.

– И одновременно – естественную неприязнь к тем слабым, непонятливым, возможно, на ваш взгляд, бесполезным женщинам, которые не мыслят для себя занятия более опасного, чем домашнее хозяйство?

– Это ваши слова, сэр, а не мои.

– Но разве это не так? Не забывайте, вы дали присягу. Разве вас постоянно не мучит желание поделиться воспоминаниями о том времени, которое вы так эмоционально нам здесь описали?

На лице Монкриффа не дрогнул ни один мускул:

– Я не испытываю такой потребности, сэр. Ни я, ни кто другой все равно не в состоянии передать свои переживания того времени. Для этого непригодны затасканные слова, предназначенные для слуха людей, ничего подобного не переживших. – Подавшись вперед, он впился руками в барьер кафедры. – И все же я не брошу камень в тех женщин, которые оставались дома, посвятив себя хозяйству и детям. У каждого из нас своя судьба и свое предназначение. Сравнивать их – занятие бесполезное. Наверное, женщины, отдавшие предпочтение домашнему очагу, точно так же не понимают тех, кто отправился в Крым, как покинувшие родной дом не представляют и не могут представить страданий остававшихся на родине.

– Прекрасно, сэр. Такое благородство делает вам честь, – процедил Гильфетер сквозь зубы и уже без улыбки. – И тем не менее особая близость между пережившими все это существует? Совместные воспоминания о том, что до сих пор переполняет ваши души, приносят облегчение?

– Без сомнения.

– Скажите, сэр, мисс Лэттерли всегда столь же невнимательна к своей внешности, как сегодня? Она молода и не лишена привлекательности. То, что ей пришлось пережить, вероятно, явилось для нее тяжким испытанием. Ее держали в заключении сперва в лондонской Ньюгейтской тюрьме, а теперь здесь, в Эдинбурге. Она находится под судом, от решения которого зависит ее жизнь. По ее сегодняшнему виду мы не можем верно судить, насколько она хороша собой.

– Это справедливо, сэр, – осторожно подтвердил врач.

– Вам она нравилась, доктор?

– На войне не успеваешь подружиться, мистер Гильфетер. Ваш вопрос великолепно иллюстрирует ваше собственное утверждение, что те, кто там не был, не могут и представить той жизни. Я восхищался мисс Лэттерли и, как уже говорил, считал ее великолепным помощником в работе.

– Послушайте, сэр! – Голос обвинителя вдруг стал резким и скрипучим, а в его тоне зазвучала суровость. – Не пытайтесь со мной лукавить! Вы надеетесь, что мы поверим, будто бы в течение всех двух лет войны вы днем и ночью настолько отдавались своей работе, что в вас никогда не просыпался обыкновенный мужчина? – Он с улыбкой развел руками. – Даже в минуты затишья между боями, когда летнее солнце ласкает землю и есть время для пикника? О, кое-что о происходившем там нам все же известно! Не забывайте, там были военные корреспонденты и даже фотографы! Вы хотите, чтобы мы поверили, сэр, будто за все это время вы ни разу не увидели в мисс Лэттерли молодую, достаточно привлекательную женщину?

Монкрифф улыбнулся:

– Нет, сэр, я вас об этом не прошу. Я как-то об этом не задумывался, но раз уж вы коснулись этой темы, должен сказать, что она немного похожа на мою жену – женщину, почти столь же храбрую и искреннюю.

– Но которая не была медицинской сестрой в Крыму, сэр, и не могла ответить на ваши порывы.

По-прежнему улыбаясь, свидетель возразил:

– Вы ошибаетесь, сэр. Она как раз была в Крыму и могла понять мои чувства лучше, чем кто-либо другой.

Гильфетер понял, что проиграл:

– Благодарю вас, доктор. У меня больше нет вопросов. Если мой просвещенный друг не желает ничего добавить, вы свободны.

– Нет, спасибо, – великодушно отказался Аргайл. – Благодарю вас, доктор Монкрифф.

Суд удалился на перерыв, а корреспонденты газет, отталкивая друг друга и от возбуждения сбивая людей с ног, бросились отправлять посыльных с сообщениями о последних новостях. Судья покинул зал в отвратительном состоянии духа.

Рэтбоуну хотелось поделиться с Джеймсом массой соображений, но кончилось все тем, что он не высказал ему ни одного: при ближайшем рассмотрении все они оказывались столь очевидными, что не заслуживали обсуждения, а только выдавали его собственную неуверенность.

Он не чувствовал голода и, обедая в гостинице, поглощал пищу совершенно машинально. В какой-то момент, опустив глаза к тарелке, английский адвокат обнаружил, что она пуста.

Наконец он не выдержал и заговорил: