Патрик Квентин - Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник)

– Сигареты не найдется? А то у меня кончились. – Он охотно протянул ей пачку. – И уж раз ты все равно виночерпием работаешь, может быть, и мне нальешь?

– «Анжелику»?

– Да боже упаси. А что, твоя креолочка «Анжелику» предпочитает? – Синтию передернуло. – Нет, мне бурбон. Неразбавленный.

Дождавшись, пока бокалы будут наполнены, Синтия подняла свой: «За филологию!» – и залпом опорожнила его. Мартин последовал ее примеру.

– Уф! – выдохнула Синтия. – По часам десять минут, а по ощущению десять часов я слушала лекцию о том, что слово bosom (грудь) того же происхождения, что и слово besom, потому что швабские крестьяне были плоскогруды и, чтобы расширить объем груди, дышали через соломенную трубку. Какое счастье, что я не швабская крестьянка! – Она не без удовлетворения скосила взгляд на свою пышную грудь.

– Ты не одна, кого это радует, – осторожно подхватил Мартин.

– Очень мило с твоей стороны, дорогой. Я и не думала, что ты обращаешь внимание на такие вещи. Подумать только, неужели этот деятель действительно верит в весь этот словесный мусор!.. Слушай, Мартин, – Синтия внезапно круто сменила тему, – тебе нравится миссис Лешин?

– Я почти не знаю ее. Был у них дома не больше одного-двух раз. Хозяйка она хорошая… как будто неглупа.

– Ты же знаешь, что я не про это спрашиваю. Как она тебе как женщина – привлекательная?

– Ну, это что кому нравится. На мой вкус, пожалуй, немного худощава.

– Худощава? Да что же ты за человек, Мартин, всегда всем угодить хочешь! Худощава? Да она просто худышка, кожа да кости, она… швабская крестьянка! – Синтия налила себе еще виски и, довольная своим mot juste [49], залпом выпила.

– Что-то я не пойму… – Мартина удивила эта внезапная вспышка.

– Мартин, дорогой, а ты вообще когда-нибудь что-нибудь понимаешь? Ладно, беги к своей креолочке, она заждалась «Анжелики». А тетя Синтия пока побудет тут наедине со своим бурбоном.

Вытянув вперед руки с полными бокалами, Мартин вернулся в гостиную. Какая-то добрая душа, нашедшаяся посреди всей этой толчеи, следила за граммофоном, твердо придерживаясь одного и того же репертуара: Штраус-Легар-Кальман. Обнаружив, что подушка у окна опустела, Мартин поискал глазами вокруг и увидел Мону вальсирующей с доктором Лешиным. Это его раздосадовало: следующим чувством было досада на эту досаду.

– Ну и что ты обо всем этом думаешь, Мартин? – услышал он голос Алекса.

– Я думаю, – едва не сорвалось у него с языка, – что тебе стоило бы пойти на кухню и позаботиться о том, чтобы Син перестала валять дурака, – но он сдержался – не его это дело – и просто спросил:

– Обо всем – это о чем?

– О фантазиях твоего любимого доктора Эшвина, – ответил вместо Алекса Пол.

– Я как раз рассказывал Полу, – пояснил Алекс, – об идеях, что развивал вчера вечером доктор Эшвин.

– Мне они кажутся довольно разумными, – пожал плечами Мартин.

– Разумными? – Пол с особенной силой запыхтел трубкой. – Дорогой мой Мартин, это тебе не детективный роман. Жизнь одними только логическими построениями не вычислишь. Если что-то кажется разумным, но на самом деле представляет собой фантазию, то тут и рассуждать не о чем.

– И все же мне кажется, что в его словах может заключаться правда, – спокойно возразил Алекс.

– Ну, наши мнения вряд ли так уж интересуют убийцу, – заключил Пол. – Бесплодный спор.

За весь вечер это было единственное упоминание об убийстве, и все же Мартина не покидало ощущение, что в этом кратком обмене репликами сквозил важный смысл, который ему никак не удавалось ухватить. Быть может, утешал он себя, все дело в бурбоне.

Музыка оборвалась, и он увидел направляющуюся в его сторону Мону. Доктор Лешин, галантно поцеловав даме руку, поспешил на выручку жене, которую, судя по жестикуляции, Борицын втянул в очередную дискуссию по поводу упадка русского балета.

– Спасибо, Мартин. – Мона взяла протянутый ей бокал. – Пошли присядем где-нибудь.

Подушку у окна успели занять Чак и Мэри, но они пристроились на полу подле рояля.

– Мартин, ради бога, – серьезно сказала Мэри, потягивая вино, – не оставляй меня больше с ним одну, даже если я попрошу принести мне еще бокал.

– А что, он такой зануда?

– Нет, нет, вовсе не зануда. – Мона помолчала. – Просто мне не нравится танцевать с ним. Он… он неважно танцует…

Мартин кивнул. Ему уже приходилось слышать такого же рода отзывы о докторе Лешине, и он молча выругал себя за то, что бросил Мону, пусть и по ее же просьбе.

Какое-то время они сидели, не говоря ни слова, а просто покуривая, попивая вино и слушая музыку. Незаметно ладонь Моны скользнула в ладонь Мартина, и девушка вдруг встрепенулась.

– Потанцуй со мной, Мартин, пожалуйста.

– Видишь ли, танцор из меня ужасный, так что…

– Неважно. Просто я вижу, что сюда идет этот твой русский профессор, и…

Доктор Лешин выглядел слегка растерянным. Он немного опоздал, и ему оставалось лишь наблюдать, как Мартин делает с Моной первый тур вальса. Это был удивительный вальс Кальмана «Сари», и его колеблющийся ритм наполнил Мартина чувством какой-то необычной отрешенности. Пол, заметил он, снова танцует с Таней Лешиной, а ее мужа заарканил хозяин – не иначе как на предмет выяснения некоторых вопросов славянской филологии. Доктор Лешин тоскливо оглядывал гостиную, останавливаясь на каждой привлекательной девушке и между делом тщетно пытаясь рассеять давнее заблуждение мистера Морриса, уверенного в том, что финский язык – всего лишь диалект русского. Мартин смеялся и бодро покачивался в ритм музыке. Он купался в атмосфере интернационального веселья, коего ингредиентами были американский бурбон, венгерская музыка и боливийская улыбка.

– Мартин, – прошептала Мона, мягко прикасаясь к нему щекой, – ты был прав, танцор из тебя никудышный.

Радость прошла. Мартин остановился и застыл с комически-скорбным выражением лица.

– Извини. – Мона негромко рассмеялась. – Но ведь так оно и есть, – и словно смягчая свои слова, добавила: – Может быть, выйдем, подышим свежим воздухом?

Что верно, то верно, свежего воздуху и впрямь не хватало. Как ни распахивай окна, в помещении, где, не переставая, дымит как минимум дюжина курильщиков, дышать трудно. Взяв Мону за руку, Мартин повлек ее наверх и через какую-то нежилую комнату вывел на узкий балкон. Вечер был прохладный. Луны не видно, но особенно ярким казался здесь, на вершине холма, где не было раздражающего света уличных фонарей, блеск звезд. По заливу скользили паромы, вдали угадывались огни Сан-Франциско. Снизу, из гостиной, доносились приглушенные звуки вальса.

– Красиво-то как, – вздохнула Мона. – И лишь из красоты печаль…

Мартин повернулся к ней. При свете звезд ее оливковая кожа приобрела цвет слоновой кости, а волосы – черного янтаря.