Патрик Квентин - Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (сборник)

На какой-то миг Мартин, к собственному недоумению, совершенно протрезвел. Пол… Это имя было бессознательным и автоматическим откликом Синтии на любовные ласки. Ладони Мартина перестали блуждать по ее телу, губы сомкнулись, и в голове замелькали обрывки слов и эпизодов, объясняющих, быть может, подобную реакицю. Их было немало. Выпады Синтии против Тани Лешиной… беглый разговор Пола и Алекса в начале вечеринки… Два визита Синтии в Сан-Франциско к врачу…

Синтия, почувствовав, что ласки оборвались, стали выражать сему свой протест на отборном биллингсгейтском [52]жаргоне.

На балконе возник Алекс и забормотал что-то в том смысле, что пора ехать домой. Мартина это весьма порадовало. Он был напуган, но чем – вспомнить так и не смог.

Как выяснилось впоследствии, домой их всех отвез Чак Уизерс, а до постели Мартина довел Алекс. И никто – Мартин прежде всего – так и не осознал, что сам же он создал некий прецедент, свидетельствующий, что опьянение и вытекающая из него похоть могут оказаться бесценной нитью для будущего доктора Ватсона.

Все это происходило в субботу. Воскресенье же, естественно, стало самым кошмарным днем в жизни Мартина. Проснулся он вскоре после полудня, и голова у него гудела, как пустой котел. Будильник, как выяснилось, свое отзвонил, но сна ни в коей мере не потревожил. Мартин пропустил мессу, а во рту… впрочем, ни одно из привычных уподоблений, включая пустыню Сахару или мотоциклетные краги, в данном случае не подходили.

Мысли путались. Ясно было только одно – он должен извиниться перед Моной. Одеваясь, он перебрал несколько возможных вариантов покаяния, но, когда более или менее привел себя в порядок при помощи устрашающего количества кофе и томатного сока (разбавленного уорчестерским соусом), обнаружилось, что Мона уехала в Сан-Франциско (скорее всего, навестить Лупе, подумал Мартин) и не вернется до конца дня.

По дороге в библиотеку Мартин столкнулся с Полом, выглядевшим почти так же безобразно, как он, и Алексом, не преминувшим выразить неудовольствие теми, кого приходится силком укладывать на ночь в кровать. Эпизод получил литературное завершение. Мартин в полном отчаянии погрузился в чтение и в один присест проглотил от начала и до конца роман Гуцкова [53].

Коль скоро дело приняло такой оборот, Мартин решил увенчать этот ужасный день посещением воскресного ужина в Международном доме. Он выслушал все выступления и лишь затем удалился к себе, лег и почти сразу погрузился в благословенный сон.

В понедельник он уже чувствовал себя лучше, более или менее спокойно перенес скучнейшую лекцию Хагмана о «Молодой Германии» [54], ради которой, собственно, и корпел накануне над романом Гуцкова, и к тому времени, когда надо было идти на занятия с доктором Эшвином, пришел в свою обычную хорошую форму.

После того как перевод фрагмента из «Махабхараты» (не чрезмерно, надо признать, удачный, ибо Мартин к нему должным образом не подготовился) был закончен, он, бесповоротно решив, что субботнего вечера и воскресного дня просто не существовало, затеял оживленную дискуссию по поводу сравнительных достоинств изображения бессмертного обитателя квартиры на Бейкер-стрит в романах и новеллах.

Приблизительно через час доктор Эшвин взглянул на часы:

– Очень жаль, мистер Лэм, но у меня назначена встреча, иначе я пригласил бы вас пообедать вместе. Откровенно говоря, мне нужна ваша голова на предмет получения некоторых специфических сведений. Не могли бы вы заглянуть ко мне нынче вечером?

– У меня репетиция. Премьера назначена на пятницу, и неделя мне предстоит весьма и весьма тяжелая.

– А на полчасика после репетиции?..

– Не слишком ли будет поздно?

– Ничего страшного. То есть, если это вас не слишком обеспокоит.

– Да нет, ничуть.

– Вот и хорошо. И пожалуйста, мистер Лэм, приходите один.

Мартин в некоторой растерянности кивнул.

Остаток дня получился суматошным. Сначала лекция доктора Лешина, на протяжении которой профессор, что немало смущало Мартина, бросал на него заговорщические взгляды – мол, мы, мужчины, понимаем друг друга; затем продолжительный, почти на всю вторую половину дня, разговор с Дрекселем и художником по костюмам; далее торопливый ужин, в течение которого Мартин тщетно пытался отыскать Мону; и вот репетиция. Это была первая репетиция в декорациях и костюмах, прошедшая, как обычно бывает в таких случаях, довольно нервно. Единственным положительным фактом было то, что Пол Леннокс умудрился сыграть, как нужно, сцену смерти.

Уставший, как собака, Мартин тем не менее без колебаний отправился к доктору Эшвину. Не говоря ни слова, он рухнул на стул и с благодарностью принял от хозяина заблаговременно наполненный бокал виски.

– Выглядите уставшим, – заметил доктор Эшвин.

– Ваша любовь к констатации очевидного известна, но это уж даже для вас слишком. – Мартин залпом опорожнил бокал, закурил сигарету и полуприкрыл глаза.

– Извините, что беспокою, когда у вас и без того масса дел, – продолжал Эшвин, – но, видите ли, я все думаю и думаю про убийство. Вы сами, мистер Лэм, втянули меня, и чувство у меня сейчас такое, будто я должен предложить бокал виски трезвеннику, испытывающему скрытую склонность к алкоголизму. Вы меня испортили.

– Mea culpa, – вздохнул Мартин.

– Если не считать обычных учебных занятий, сейчас я особенно ничем не занят, что радует. Былые занятия переводом практически оставил, ибо на санскрите не осталось ничего из того, что, с одной стороны, было бы достойно перевода, а с другой – соответствовало моим возможностям. Таким образом и получилось, что проблема убийства открыла мне поле для работы, и теперь я уж и остановиться не могу.

Эшвин замолчал, и Мартин устало промычал нечто похожее на вопрос.

– Вы, наверное, удивлены, отчего я так настойчиво приглашал вас зайти сегодня. Видите ли, мне нужны факты, факты, связанные с людьми, и, я надеюсь, вы можете мне в этом смысле помочь.

– «Кто есть кто в Беркли, или Свод занимательных фактов в помощь туристу». Давайте, спрашивайте. – Мартин уселся поудобнее.

– Вы должны извинить меня, – закончил вступление Эшвин, – если я, следуя методе Сократа, использую вас в качестве соучастника своих рассуждений. Иными словами, мне нужен э-э… свой доктор Ватсон.

– Кукла-марионетка, – поправил Мартин.

– Ваши переходы от языка восемнадцатого века, мистер Лэм, к языку театральной периодики, вроде журнала «Вэрайети», который вы мне однажды показывали, не перестают меня поражать. Ладно, продолжим. Насколько я понимаю, во время нашей последней встречи мы сошлись на том, что доктор Шедель стал, по всей вероятности, несчастной жертвой ошибки. Такая версия все еще кажется вам правдоподобной?