Энтони Беркли - Осторожно: яд!

Гарольд отважно ринулся в атаку. Он никогда не робел перед Роной, всегда был готов с ней поспорить и даже вмешаться в спор, который она вела с кем-то другим. Что касается меня, то когда Рона спорила, я просто сидел и слушал.

Уголки рта Гарольда слегка подергивались.

— Ты спрашиваешь, зачем оставлять их жить, Рона? А почему нет? Тут надо исходить из практической целесообразности. Вот, например, убийца, обычный убийца, не маньяк. Он ведь вполне может быть добропорядочным гражданином, хорошим специалистом. Да, он совершил досадную ошибку, на несколько секунд потерял голову и, конечно, должен понести наказание. Но зачем же лишать его жизни? Ведь он еще может быть полезен обществу. Это непрактично.

— Интересный довод, мой мальчик, — заметил Джон.

Самый старший в нашей компании, он любил разыгрывать из себя патриарха. Хотя ему было всего пятьдесят два года. Остальные не намного моложе. Мы с Гарольдом почти ровесники, по сорок пять, Глен на два года моложе. У женщин возраст в среднем составлял года тридцать три, за исключением Дейзи, которой было двадцать восемь.

— Давайте оставим убийц в покое, — сказала Рона. — Я ставлю вопрос шире. Рецидивисты, преступники, признанные невменяемыми, и прочая шваль. Зачем они нужны обществу?

— Так ты что, предлагаешь их всех уничтожить? — удивился Гарольд. — Хм, это вопрос серьезный.

Мы молчали. Джон Уотерхаус мерно пыхтел трубкой, как мне показалось, прислушиваясь к звукам симфонии Бакса [3] Арнольд Бакс (1883–1953) — английский композитор и поэт. , доносящимся из другого конца комнаты. Он сидел, вытянув ноги к камину, удобно устроившись в своем кресле, специально подобранном, дородный, краснолицый. Его волосы уже начали редеть, а те, что остались, поседели.

— Вы, коммунисты, такие безжалостные, — наконец произнес он.

— Вот именно безжалостные, — подхватил Гарольд. — Точное определение.

Рона рассмеялась.

— Я коммунистка? В первый раз слышу. Единственный коммунист, которого я знала, был таким ничтожеством, не приведи Господь. Вот Гарольд здесь весьма к месту заговорил о практической целесообразности. Именно ее я имею в виду. Чем человек ценен, спрошу я вас? И сразу отвечу. Для меня он ценен только своей полезностью обществу. Тогда зачем, спрашивается, весь этот балласт, все эти нахлебники и тунеядцы? Кому они нужны?

— Вот так так! — Уотерхаус выбил трубку и полез в карман своего обширного смокинга за кисетом. — В таком случае, полагаю, я должен быть причислен к балласту одним из первых. Я уже давно не приношу пользу обществу. То же самое и сидящий передо мной Дуглас, молчаливый как сова. Ведь он рантье.

— Во-первых, совы не молчаливые, — встрепенулся я. — Послушайте ночью, как они ухают. А во-вторых, я вовсе не рантье, а труженик. Я садовод.

— Нет, Дуглас, вы рантье и тратите половину своего состояния на хобби, именуемое садоводством. Теперь пойдем дальше и спросим: какая польза обществу от Гарольда? Так что же вы собираетесь делать со всеми нами, Рона? Сожжете на костре?

Рона улыбнулась:

— Зачем подменять понятия, Джон? Уж вам-то костер в любом случае не грозит, потому что вы еще можете принести пользу. Придет время, и вы наконец осознаете, что дальше вести такое бесполезное существование нельзя, и снова приметесь за работу.

— Да, Джон, — опять подхватил Гарольд, — я не перестаю удивляться, как вы ухитрились застрять здесь так надолго.

Джон Уотерхаус закончил набивать трубку и начал раскуривать.

— Так было нужно, — сказал он, выпустив дым. — И обосновался я здесь навсегда. А вы, Рона, все равно коммунистка, признаете это или нет.

Рона опять улыбнулась:

— А я, в свою очередь, думаю, что вы, Джон, в душе тоже немного коммунист. Ну, может быть, не ортодоксальный, а христианский. Впрочем, таковым является каждый интеллектуал.

— Я интеллектуал? — Джон сделал затяжку. — Вы как-то мне это уже говорили, Рона. Но не убедили.

— И это я слышу от человека, который электрифицировал почти весь Дальний Восток? Не понимаю, как можно иметь дело с электричеством и не быть интеллектуалом? Все это вздор, мой дорогой Джон. В нашей деревне нас только двое интеллектуалов. Это вам известно не хуже, чем мне. Ну и Гарольд, конечно.

Гарольд шутливо поклонился.

— Спасибо, Рона. Да, признаюсь без ложной скромности: я интеллектуал. Этим горжусь.

— А вот Дуглас, к сожалению, подкачал. Ну сами подумайте, какой из садовода интеллектуал?

— Совершенно с вами согласен, — сказал я, поддерживая игру.

— Все равно, Рона, слишком уж много интеллектуалов вы сосредоточили в одном месте. Пожалуйста, исключите себя. Для интеллектуалки вы слишком хороши собой. Красивая женщина интеллектуалка — это нонсенс.

— А тут вы нарушили правила спора, Джон, и принялись делать мне комплименты. Это нечестно.

Но я видел, что комплимент Роне приятен. И удивился, потому что знал, насколько Рона равнодушна к своей внешности. Хотя выглядела она замечательно. И не то чтобы казалась много моложе своих тридцати четырех лет, но вид у нее был такой, как будто тридцать четыре года — это именно тот возраст, который ей лучше всего подходит. И так было у нее всегда, начиная с шестнадцати лет. В деревне много судачили по поводу того, почему Рона не вышла замуж, но все соглашались, что только не потому, что у нее не было возможностей.

— И что самое главное вы вынесли из Оксфорда, Рона? — добродушно произнес Джон. — Кроме классиков, конечно.

— Да, пожалуй, в первую очередь классики. Они научили меня логически мыслить, Джон. Но в данном случае мне не сильно нужна логика, чтобы понять, что вы не такой простодушный, каким притворяетесь, и что на самом деле ваше мнение по любому важному вопросу не отличается от моего. Но я не буду пытаться докапываться, зачем вам необходимо выставлять себя в таком свете.

— Неужели так? — Уотерхаус вынул изо рта трубку и начал ковырять в ней спичкой. — Думаю, вы ошибаетесь.

— Рона тоже притворяется, — заметил Гарольд. — Вы ведь не верите, что она на самом деле серьезно относится к тому, что говорит.

— А брат разделяет ваши взгляды? — спросил Джон, закончив возиться с трубкой.

Рона глянула на брата, который стоял у рояля, с неприкрытой скукой листая альбом с пластинками.

— Глен очень консервативен, — сказала она. — Как и положено доктору.

Услышав свое имя, Глен поднял глаза.

— Чего это вы обо мне заговорили?

Он выпрямился во весь свой огромный рост и не спеша двинулся к нам.

— Не понимаю я Бакса, хоть убей. Мое музыкальное развитие остановилось на Бетховене, и, я думаю, этого достаточно.

— Вполне, — согласился Гарольд.

Наша беседа завяла, и мы один за другим переместились в главную часть комнаты.