Филлис Джеймс - Первородный грех

Разбирая документы, Дэниел не нашел ни ответа на это предложение, ни писем со стороны «Певерелл пресс». В папке содержались, по всей видимости, рабочие документы и результаты исследований. Роман основывался на доскональном изучении материала, с необычайной тщательностью исследованного для предполагаемого художественного произведения. Писатель либо посетил, либо вел интенсивную переписку с самыми разными международными и государственными организациями и учреждениями в течение многих лет: государственные архивы Парижа и Тулузы, библиотечный центр документов современного еврейства в Париже, Гарвардский университет, департамент актов гражданского состояния и Королевский институт внешних сношений в Лондоне, Западногерманский федеральный архив в Кобленце. Здесь были также выписки из газет и журналов Сопротивления, «Юманите», «Темуаньяж кретьен», [113] «Темуаньяж кретьен» (Temoignage Chretien) — здесь: «Христианский свидетель». «Партизан» и протоколы префектов неоккупированной зоны. Дэниел позволил им всем пройти перед его глазами — письмам, докладным, обрывкам официальных документов, копиям протоколов, рассказам очевидцев. Записи были обширно документированы и местами поразительно точны: число депортированных, время отправки поездов, роль политики Пьера Лаваля, даже изменения в иерархии немецких властей во Франции весной и летом 1942 года. Очень скоро Дэниелу стало ясно, что исследователь сделал так, чтобы его имя нигде в этих бумагах не фигурировало. Адрес и подпись на его письмах были старательно зачернены или отрезаны, на письмах к нему оставались лишь имена и адреса отправителей, но все другие опознавательные признаки были уничтожены. Не имелось никаких свидетельств, что какие-либо из этих исследований были как-нибудь использованы, что книга была хотя бы начата, не говоря уже о том, что закончена.

Становилось все более ясно, что исследователя особенно интересовал один конкретный район, один конкретный год. Роман — если это и в самом деле был роман — обретал все более четкий фокус. Получалось так, будто несколько прожекторов освещали территорию, где произошел некий инцидент, образовалась интересная конфигурация, появилась одинокая фигура, движущийся поезд, и вдруг скоординировали свои лучи, чтобы высветить один только год: 1942-й. Это был год, когда немцы потребовали значительного увеличения числа депортируемых из неоккупированной зоны. Евреи, после того как их сгоняли в одно место, отправлялись либо в Вель-д'Ив, либо в Дранси — огромный жилой массив в предместье к северо-западу от Парижа. Это был перевалочный пункт по дороге в Освенцим. В папке находились три отчета очевидцев: один — отчет медсестры, которая работала с врачом-педиатром в Дранси на протяжении года и двух месяцев, а потом ушла, не выдержав все возрастающего горя и несчастий, а еще два — от выживших, присланных, по-видимому, в ответ на специальный запрос изыскателя. Одна женщина писала:

«Меня забрали жандармы 16 августа 1942 года. Я не испугалась, потому что они были французы и вели себя очень корректно, когда меня арестовывали. Я не знала, что со мной будет, но помню, что не ожидала ничего очень уж плохого. Мне сказали, какие вещи можно взять с собой, и я прошла медосмотр перед тем, как меня повезли. Отправили меня в Дранси, и там я встретила молодую женщину с близнецами. Ее звали Софи. Имена детей я не помню. Она сначала была в Вель-д'Иве, но потом ее перевели в Дранси. Я хорошо помню ее и детей, хотя мы не часто разговаривали. Она мало о себе говорила, только что жила недалеко от Обьера под чужим именем. Все ее заботы были о детях. Мы жили в страшной нищете. Не хватало кроватей, даже соломы для матрасов, питались одной похлебкой из капусты, погибали от дизентерии. Много людей тогда умерло в Дранси, думаю, за первые десять месяцев больше 400 человек. До сих пор помню плач детей и стоны умирающих. Для меня Дранси был не лучше Освенцима. Я просто перешла из одного круга ада в другой».

Вторая из выживших в том же лагере писала о таких же ужасах, только более выразительно, но не могла припомнить ни молодую мать, ни ее близнецов.

Дэниел переворачивал страницы, словно в трансе. Он уже понимал, куда этот путь ведет, и вот наконец перед ним лежало доказательство: письмо Мари-Луизы Робер из Квебека.

«Меня зовут Мари-Луиза Робер, я гражданка Канады, вдова Эмиля Эдуара Робера, канадского француза. Я познакомилась с ним в Канаде, в 1958 году, и вышла за него замуж. Он умер два года назад. Я родилась в 1928 году, так что в 1942-м мне было четырнадцать лет. Я тогда жила во Франции со своей овдовевшей матерью и дедушкой на его маленькой ферме в округе Пюи-де-Дом, под Обьером, это к юго-востоку от Клермон-Феррана. Софи с близнецами приехала к нам в апреле 1941-го. Сейчас, когда я уже стара, мне трудно вспомнить, что я знала в то время, а что узнала потом. Я была любознательной девочкой и терпеть не могла, когда мне не давали участвовать в делах взрослых и обращались со мной как с ребенком, слишком незрелым, чтобы пользоваться их доверием. Тогда мне не сказали, что Софи и ее дети — евреи, это я узнала позже. В то время во Франции было много людей и организаций, помогавших евреям с огромным риском для самих себя, и Софи с близнецами были присланы к нам какой-то христианской организацией, занимавшейся деятельностью такого рода. Я так и не узнала ее названия. Но тогда мне сказали, что Софи — друг семьи и приехала к нам, чтобы спастись от бомбежек. Мой дядя Паскаль работал в Клермон-Ферране, у месье Жана-Филиппа Этьенна, в его издательской фирме с типографией. Мне кажется, я уже в то время знала, что мой дядя участвует в Сопротивлении, но не уверена, что знала, что месье Этьенн был главой местной организации. В июле 1942-го явились полицейские и забрали Софи и близнецов. Как только они приехали, мама велела мне уйти из дома в амбар и оставаться там, пока она не позовет. Я отправилась в амбар, но крадучись вернулась к дому и стала слушать. Мне слышны были крики, и дети плакали. Потом я услышала, как отъезжают автомобиль и фургон. Когда я вернулась в дом, мама тоже плакала, но не хотела сказать мне почему.

В тот вечер к нам пришел Паскаль, и я прокралась вниз по лестнице — послушать. Мама сердилась на него, но он сказал, что не выдавал ни Софи, ни близнецов, что он не стал бы подвергать опасности маму и дедушку, что, должно быть, это месье Этьенн. Я забыла сказать, что это Паскаль сделал фальшивые документы для Софи и близнецов. Этим он и занимался в Сопротивлении, только я не уверена, что уже тогда знала об этом. Он велел маме ничего не предпринимать, никуда не ходить. Для таких вещей есть причины. Но мама все-таки пошла к месье Этьенну на другой же день, а когда вернулась, поговорила с дедушкой. Мне кажется, им было все равно, слышу я их разговор или нет. Я тихонько сидела в той же комнате и читала. Мама сказала дедушке, что месье Этьенн признал, что выдал Софи и близнецов полиции, но что это было совершенно необходимо. И что только потому, что он пользуется доверием, а его дружбу ценят, она и дедушка избежали наказания за укрывательство евреев. Именно благодаря его отношениям с немцами Паскаль не был депортирован и принужден к рабскому труду. Он спросил маму, что важнее: честь Франции, благополучие ее семьи или трое евреев? После этого никто у нас никогда не говорил о Софи и ее детях. Вроде их никогда и на свете не было. Если я о них спрашивала, мама просто говорила: „Это прошло. С этим покончено“. Деньги из той организации все приходили, хоть и не очень много, а дедушка говорил: оставим их себе. Мы в то время были очень бедны. Кажется, кто-то написал и спросил про Софи и детей через полтора года после того, как их забрали, но мама ответила, что полиция начинала что-то подозревать и они уехали к друзьям в Лион, а адреса она не знает. Тогда деньги перестали приходить.