Филлис Джеймс - Тайна Найтингейла

— Но вы попытаетесь доказать, не так ли? — сказала она. — Ведь Адам Далглиш ни за что не потерпит неудачи. Вы попытаетесь доказать, чего бы это ни стоило вам или кому-то другому. И в конце концов у вас есть шанс. Разумеется, мало надежды отыскать следы шин под деревьями. Огонь, колеса пожарной машины, топтание людей наверняка уже уничтожили все следы на почве. Но вы же непременно обследуете внутренность машины, особенно плед. Не пренебрегайте пледом, инспектор. На нем могут быть волокна от одежды и, может быть, даже волосы. Но ведь это неудивительно. Мисс Брамфетт часто ездила со мной; плед в общем-то принадлежит ей; может, он весь в ее волосах. А как насчет улик в моей квартире? Если я несла ее труп вниз по этой узкой черной лестнице, то тогда наверняка должны быть следы на стенах от задевавших о них туфель. Если только, конечно, та женщина, которая убила Брамфетт, не оказалась достаточно сообразительной, чтобы снять с нее туфли и нести их отдельно, перекинув, возможно, на шнурках вокруг шеи. Их нельзя оставить в квартире. Вы могли бы проверить, какой размер туфель носила Брамфетт. Да ведь кто-нибудь из Найтингейла мог бы сказать вам. Мы здесь почти все друг про друга знаем. И ведь ни одна женщина не пошла бы босиком через парк, даже собравшись умирать.

А другие улики в квартире? Если я убила ее, разве не должен здесь быть шприц, пузырек с таблетками или что-то еще, что указывало бы на то, каким образом я это сделала? Но в ее аптечке так же, как и в моей, имеется только запас аспирина и снотворного. Допустим, я дала ей снотворное. Или просто оглушила ее чем-то или задушила. Любой способ хорош, если не оставляет следов. Как же вы можете доказать, отчего она умерла, если для вскрытия имеется лишь несколько обгорелых костей? А кроме этого, есть еще посмертная записка, записка, написанная ее собственным почерком и раскрывающая факты, которые могли быть известны только убийце Пирс и Фаллон. Вы можете думать что угодно, инспектор, но неужели вы хотите сказать, что коронер не удовлетворится тем, что Этель Брамфетт сознательно написала свое признание перед самосожжением?

Далглиш понимал, что не может больше оставаться в вертикальном положении. Ему теперь приходилось бороться не только со слабостью, но и с тошнотой. Рука, опиравшаяся о каминную полку, была холоднее мрамора и скользкая от пота, а сам мрамор стал мягким и податливым, как воск. Рана начала мучительно пульсировать, а тупая головная боль, которая до сих пор ощущалась лишь чуть более, чем легкое недомогание, стала нарастать и сосредоточиваться где-то за левым глазом, вонзаясь туда своим острием. Упасть в обморок к ногам Мэри Тейлор было бы неизгладимым из памяти унижением. Он протянул руку и нащупал спинку ближайшего стула. Очень осторожно опустился на него. Ее голос доносился словно бы издалека, но по крайней мере он слышал слова и знал, что его собственный голос пока еще тверд.

— Предположим, я бы сказала вам, — продолжала она, — что смогла договориться со Стивеном Кортни-Бриггзом и что, кроме нас троих, никто никогда не узнает про Фельзенхайм? Согласились бы вы тогда не упоминать о моем прошлом в своем отчете, чтобы не получилось хотя бы так, что те девочки погибли напрасно? Для этой больницы важно, чтобы я оставалась главной сестрой. Я не прошу вас о снисхождении. Не о себе забочусь. Вы никогда не докажете, что я убила Этель Брамфетт. Попытайтесь это сделать, и вы станете посмешищем — неужели вы этого хотите? Разве не более разумно и мужественно будет забыть, что этот разговор вообще имел место, принять признание Брамфетт за истину (а это так и есть) и закрыть дело?

— Это невозможно, — ответил он. — Ваше прошлое является частью свидетельства. Я не могу скрыть свидетельство или опустить важные факты из своего отчета лишь потому, что они мне не нравятся. Если б я хоть раз пошел на это, мне пришлось бы отказаться от работы. Не просто от данного расследования, а от работы вообще. Навсегда.

— А вы, конечно, не могли бы этого сделать. Кем был бы такой человек, как вы, без своей работы, именно этой работы? Простым смертным, уязвимым, как все мы. Вам, наверно, даже пришлось бы начать жить и чувствовать, как обыкновенный человек.

— Этим вам меня не разжалобить. Не надо унижаться. Существуют правила, инструкции, присяга. Без них невозможно работать в полиции. Без них нельзя было бы обезопасить Этель Брамфетт, обезопасить вас, обезопасить Ирмгард Гробел.

— И поэтому вы отказываетесь помочь мне?

— Не только. Просто не хочу.

— По крайней мере, честно признаетесь, — грустно сказала она. — И вас не мучают сомнения?

— Конечно, мучают. Я не столь уж самоуверен. Сомнения всегда имеются.

Это была правда. Но то были сомнения интеллектуального и философского характера, они не причиняли боль, не преследовали его. Прошло уже много лет с тех пор, как они не давали ему заснуть по ночам.

— Но существуют правила, не так ли? Инструкции. Присяга, наконец. Ими очень удобно прикрываться, когда начинают одолевать сомнения. Я знаю. Сама когда-то ими прикрывалась. В конце концов, мы с вами очень похожи, Адам Далглиш.

Она взяла со спинки дивана свою накидку и набросила ее на плечи. Подошла и, улыбаясь, встала перед Далглишем. Но, заметив его слабость, протянула ему руки и помогла подняться. Так они стояли лицом к лицу. Вдруг раздался звонок в дверь и почти в ту же секунду резко и настойчиво затрезвонил телефон. Для них обоих начался рабочий день.

Звонок застал его в начале десятого утра, и Далглиш, выйдя из Скотленд-Ярда, пересек улицу Виктории, над которой нависла утренняя дымка, предвещавшая еще один жаркий августовский день. По адресу Далглиш без труда нашел дом. Большое здание красного кирпича, расположенное между улицей Виктории и Хорсферри-роуд, не то чтобы убогое, но наводящее тоску своим унылым видом, представляло собой примитивный прямоугольник, фасад которого выделялся скупыми прорезями окон. Лифта не было, и, никого не встретив на своем пути, Далглиш поднялся на верхний этаж, пройдя три марша покрытых линолеумом ступеней.

На лестничной площадке стоял кисловатый запах пота. Перед дверью квартиры необъятно толстая пожилая женщина в цветастом фартуке гнусавым голосом что-то бубнила дежурному полицейскому. Стоило Далглишу приблизиться, как нескончаемый поток жалоб и обвинений переключился на него. Что скажет мистер Голдстайн? Ей ведь нельзя было сдавать вподнаем комнату. Она сделала это только, чтобы помочь даме. А теперь — на тебе. Совсем люди без понятия стали.

Ни слова не говоря, он прошел мимо нее в комнату. Квадратная душная коробка, пропитанная запахом полироля и заставленная громоздкой мебелью, которая считалась очень престижной лет десять-пятнадцать тому назад. Хотя окно было открыто и тюлевые занавески отдернуты, воздуху не хватало. Казалось, его весь поглотили судебно-медицинский эксперт и дежурный полицейский, оба довольно крупные мужчины.